Составление, вступительная статья и примечания В. И. Коровина
OCR Бычков М. Н.
Пушкин писал о Вяземском:
Судьба свои дары явить желала в нем,
В счастливом баловне соединив ошибкой
Богатство, знатный род с возвышенным умом
И простодушие с язвительной улыбкой.
Самобытность Вяземского -- поэта и человека -- не
ускользнула От внимания и других современников. Сам же Вяземский на
закате жизни более чем скромно сказал о себе: "Вы хотите, чтобы я
написал и свой портрет во весь рост. То-то и беда, что у меня нет своего
роста. Я создан как-то поштучно, и вся жизнь моя шла отрывочно. Мне не
отыскать себя в этих обрубках... Чем богат, тем и рад. Фасы
<физиономии> моей от меня не требуйте. Бог фасы мне не дал, а дал
лишь только несколько профилей".
В этой итоговой оценке Вяземский был отчасти прав. И
все-таки он напрасно отказал себе в творческой и человеческой
оригинальности и цельности. Уже само сочетание разнообразных дарований и
склонностей создавало неповторимость его духовного облика.
Политический мыслитель, журналист, поэт и переводчик,
критик-полемист, автор ценнейших "Записных книжек" -- таковы
неразделимые "профили" литературного портрета Вяземского.
Петр Андреевич Вяземский родился в Москве 12(23) июля 1792
года в родовитой и богатой дворянской семье. Род князей Вяземских вел
начало от легендарного Рюрика, от потомков Мономаха. Первоначальное
образование Вяземский получил дома, а с 1805 года обучался в
петербургском иезуитском пансионе и при Педагогическом институте. В 1806
году он возвратился в Москву, где брал частные уроки у профессоров
Московского университета. После смерти отца о юноше заботился его
родственник, поэт и историк Николай Михайлович Карамзин.
На формирование Вяземского, как и на других людей его круга,
большое воздействие оказывают грозные события Отечественной войны 1812
года. Охваченный патриотическими чувствами, Вяземский вступает в
дворянское ополчение и участвует в Бородинском сражении Война 1812 года
способствует пробуждению у Вяземского интереса к проблемам истории и
народности. Она всколыхнула гражданские страсти в молодом князе.
От природы Вяземский был наделен блестящими способностями.
Общительный, простой в дружеском кругу, язвительно остроумный, небрежно
бросавший свои замысловатые афоризмы, ценивший чужие шутки, он взрос
среди первостепенных талантов предпушкинской и пушкинской поры.
Поэтическая культура, взрастившая Вяземского, была
однородной с поэтической культурой Пушкина. Вяземский ощущал себя
наследником эпохи XVIII века, блестящего века Просвещения, поклонником
Вольтера и других французских философов. Просветительские идеи в их
французской транскрипции Вяземский впитал с детства, причем не только и
не столько "правила" классицизма, но прежде всего любовь к просвещению, к
разуму, либеральные взгляды, тяготение к полезной государственной и
гражданской деятельности, к традиционным поэтическим формам --
свободолюбивой оде, меланхолической элегии, дружескому посланию,
притчам, басням, эпиграмматическому стилю, сатире и дидактике.
Литературные симпатии Вяземского первоначально складываются
под влиянием русского сентиментализма и прежде всего Карамзина и
Дмитриева. Он горячо отстаивает нормы карамзинистского литературного
языка, входит в состав так называемой "дружеской артели", в собраниях
которой, происходивших, кстати, в доме Вяземского, участвовали Денис
Давыдов, Александр Тургенев, Жуковский, Батюшков, В. Л. Пушкин, Блудов.
Впоследствии все они станут членами литературного общества "Арзамас",
где либеральное дворянство соединится с деятелями революционного
декабризма. В своих произведениях этого времени Вяземский широко
использует жанры, обновленные сентименталистами. При этом Вяземский не
чужд ранним романтическим веяниям. Как раз в начале 1810-х годов
Жуковский открывает России, по словам Белинского, "Америку романтизма".
Постепенно Вяземский проникается романтическими идеями, и под
воздействием Пушкина и Жуковского его стиль заметно гармонизируется, не
теряя, однако, свойственной Вяземскому угловатости, архаичности и
поучительности Оставшись рационалистом по форме поэтического мышления,
Вяземский стал типичным сентименталистом, а затем и романтиком по духу.
Литературные позиции Вяземского в начале 1810-х годов
непосредственно соприкасаются с его политической программой. Убежденный
сторонник просвещенного абсолютизма в духе французских просветителей,
Вяземский ориентировался и в литературе на французскую "легкую" поэзию
XVIII века, которую культивировали молодые русские поэты-романтики,
большим стихотворным формам предпочитая малые жанры -- элегию, послание,
надпись, стихотворение в альбом или на случай. Выдвижение на первый
план малых лирических жанров объяснялось содержательными причинами.
Неудовлетворенные российской государственностью, корыстолюбием,
мздоимством, льстивой угодливостью, передовые дворяне искали счастье в
дружеском кругу. Культ возвышенной дружбы, упоения любовью и
одухотворенных занятий искусством стал предметом поэзии Жуковского.
Батюшков создал условный мир идеального земного счастья, воспев убогую
хижину, где герой вдали от суетной жизни Предавался естественным
человеческим радостям.
Мотивы Жуковского и Батюшкова были подхвачены молодым
Пушкиным ("Городок"), Баратынским, Дельвигом, Вяземским. В поэзии
рождался стиль, по определению Л. Я. Гинзбург, "гармонической точности".
Слово "гармония" становится заветным словом эпохи. Все требуют гармонии
и стремятся к ней. Гармония выступает идеалом человеческих отношений в
самом широком смысле. Даже стилю жизни в начале XIX века желали придать
эстетическую окраску. Изящество мысли, изящество чувства ценились более
всего. В поэзии сочетание серьезного и беспечного, искусного и
непроизвольного, дела и игры стало высоким образцом.
Вяземский быстро усвоил поэтические открытия Жуковского и
Батюшкова и проникся "идеей" домашнего счастья. Таковы его "Послание к
Жуковскому в деревню", "Моим друзьям Жуковскому, Батюшкову и Северину",
"К друзьям", "К подруге", "Послание к Тургеневу с пирогом" и многие
другие.
Поэтические идеи начала XIX века весьма характерны для
стихотворений "Устав столовой" и "Прощание с халатом". Оба
стихотворения, казалось бы, посвящены незначительным предметам,
которыми, конечно, не удовлетворился бы поэт XVIII века и счел их
низкими. Но в конце XVIII века и особенно в начале XIX они легко входят в
круг поэтических, достойных описания. С подобными предметами интимного
быта читателей познакомил уже Державин, а затем и Карамзин, и Долгоруков
("К камину"), и Дмитриев. Однако традиция, восходящая к XVIII веку,
теперь во многом переосмыслена. Иным становится само отношение к вещам,
которые воспринимаются уже не антуражем быта, а служат поводом для
воплощения сокровенных чувств.
Так, в стихотворении "Устав столовой" шутливо и вместе с тем серьезно говорится о самих основах дружеского общения:
В столовой нет отлик местам.
Как повар твой ни будь искусен,
Когда сажаешь по чинам,
Обед твой лакомый невкусен.
Мысль о естественном равенстве, характерная для
просветительской философии, совмещается с мыслью о превосходстве
духовной близости над чопорной родовитостью. Вяземский утверждает идеал
личной независимости, союза ума и веселья:
Гостеприимство -- без чинов,
Разнообразность -- в разговорах,
В рассказах -- бережливость слов,
Холоднокровье -- в жарких спорах,
Без умничанья -- простота,
Веселость -- дух свободы трезвой,
Без едкой желчи -- острота,
Без шутовства -- соль шутки резвой.
Предпочтение интимных чувств официальным стало темой
стихотворения "Прощание с халатом". Уход в личный мир, мир души вовсе не
означал разрыва с жизнью или замкнутости настроений. Напротив, личные
чувства оказывались общественно значимыми, как значимо
противопоставление домашнего халата -- ливрее, блеска и шума света --
"тихому миру", полному богатых дум. Этот "тихий мир" гораздо
нравственнее и духовно содержательнее пустого топтанья в светских
гостиных, а главное, дома человек был внутренне свободен:
В гостиной я невольник,
В углу своем себе я господин...
Примечательно при этом, что Вяземский, воодушевленный мечтой
о личной свободе, в отличие от Батюшкова и в меньшей степени
Жуковского, не идеализирует уединение, не пытается воссоздать некий
нарочито условный мир блаженства. Он прекрасно понимает, что уединение
-- лишь вынужденная, но отнюдь не самая удобная и достойная
образованного и передового человека позиция. По натуре Вяземский --
боец, боец темпераментный и не склонный к добровольному заточению в
узком интимном мире. Так, в "Послании к Жуковскому в деревню", отдав
должное радостям, которым предается его друг в деревенской тиши,
Вяземский заключает:
Поверь! и в городе возможно с счастьем жить:
Оно везде -- умей его лишь находить!
Безоблачное счастье, испытываемое Батюшковым в его ранних
стихотворениях, мыслится Вяземским как условный райский мир, который,
однако, в действительности не существует. В этом смысле Вяземский более
трезво относится к жизни, не забывая о ее противоречиях.
При всей устремленности к гармонии ее достижение мыслилось
Вяземским через борьбу, через преодоление противоречий. Гармония
общественных отношений на почве крепостного права им решительно
отвергалась. "Рабство -- состояние насильственное..." -- это убеждение
Вяземский пронес до конца жизни. Необходимо было обнажить недостойные
человека формы жизни и искоренить их.
В поэзии гармония также предполагала нарушение
предшествующих литературных норм, разрыв с подражателями и эпигонами как
классицизма, так и сентиментализма. Целью Вяземского становится, с
одной стороны, высмеивание запоздалых сторонников классицизма, а с
другой -- критика слащавых подражателей сентиментализма. Так появляются
знаменитые эпиграммы, басни, притчи Вяземского. Мишень его порой
убийственных насмешек -- тупые вельможи, цензоры, бездарные стихотворцы.
Эпигоны классицизма отстаивали высокую поэзию -- их привлекали большие
исторические события, возвышенные и глубокомысленные настроения, которые
передавались одическим "языком богов". Вяземский остроумно вскрывал
пустопорожность этих словоизвержений, обнажая мучительные потуги на
значительность содержания. Иной характер носили его эпиграммы на
подражателей Карамзина. В пародиях на сентименталистов Вяземский
нападает на условность и беспочвенность мелких чувств, вызывающих у
осмеиваемых им поэтов слезы и умиление. Сатирика смешат вздорные,
оторванные от реальной действительности переживания, выраженные вялым,
лишенным энергии языком. Поэтический язык Карамзина, Жуковского и
Батюшкова мог стать гармонической формой воплощения высоких идей и
чувств, если он, по мысли Вяземского, будет очищен от вульгарных
наслоений.
Отмежевываясь от подражателей классицизма и сентиментализма,
Вяземский защищал стилистические принципы гармонической поэзии и тем
способствовал содержательным жанровым и стилистическим сдвигам,
происходившим в литературе, Особенность позиции Вяземского заключалась,
однако, в том, что он не отказывался от наследия XVIII века, от
свойственного предшествующему столетию культа разума и противополагал
поэзии чувства поэзию мысли. Перевес мысли над чувством, с его точки
зрения, выглядел достоинством и искупал погрешности в отделке стиха. Над
поэтом еще тяготела рассудочная тяжеловесность предыдущей литературной
эпохи, которая мешала ему выразить значительную мысль с той упоительной
легкостью, с какой это удавалось Пушкину. "Очень люблю и высоко ценю,--
отмечал Вяземский,-- певучесть чужих стихов, а сам в стихах нисколько не
гонюсь за этой певучестью. Никогда не пожертвую звуку мыслью моею. В
стихе моем хочу сказать то, что сказать хочу; о ушах ближнего не
забочусь и не помышляю... Мое упрямство, мое насилование придают иногда
стихам моим прозаическую вялость, иногда вычурность".
Последнее признание весьма важно: избегая "поэтизации",
Вяземский отражал общие тенденции развития русской поэзии, в Которой
книжный язык сближался с устным. Однако порой внутренне необязательное,
произвольное употребление необычного слова вело к намеренному обнажению
стилистического приема. Вместе с тем отступление от языка "гармонической
точности", стремление к дисгармоничности и стилистической пестроте --
сознательная установка Вяземского. Несмотря на справедливую самооценку
собственного языка --
Язык мой не всегда бывает непорочным,
Вкус верным, чистым слог, а выраженье точным...--
поет никогда не был побуждаем к "исправлению" шероховатостей
стеля. Напротив, намеренное включение русизмов, устаревших слов,
грубоватая простота выражения, как и отмеченный Гоголем "тяжелый, как бы
влачащийся по земле стих..., проникнутый подчас едкою, щемящею русскою
грустью", придавали стиху Вяземского исключительную своеобычность,
позволяя увидеть в ней не столько недостаток, сколько индивидуальную
поэтическую манеру.
Согласно представлению Вяземского, поэзия сильна
оригинальной мыслью. "Тайны поэзии" Вяземский отделяет от "стихотворства
тайны", не придавая должного значения форме стиха:
Поэзия есть дар, стих мастерство одно...
Вот почему в поэтической практике Вяземского смешивались
различные стили, сатира и дидактика уживались с романтической
художественной системой, жанры и стих XVIII века -- с лирическими
жанрами и стихом Жуковского, Батюшкова, Дениса Давыдова, Пушкина, как
впоследствии поэтика Дениса Давыдова с поэтикой Пушкина, а пушкинская --
с тютчевской. Единство этой принципиальной разностильности было под
силу такой яркой личности, как Вяземский, который мыслил свежо и
необычно.
Поэтика Вяземского -- поэтика рассудочности. Не размышления,
не анализа, а именно рассудка, поскольку слово подчинялось строго
определенному заданию -- передать оригинальность логического мышления.
Слово, таким образом, выражало не целостное переживание, а
индивидуальную манеру рассуждения. Своеобразие мысли, по мнению
Вяземского,-- не только его личное свойство, но и национальное, ибо
русский мыслит иначе, чем француз или немец. Так возникает проблема
национально-характерного, народного в поэтической системе Вяземского,
который одним из первых выдвинул принцип народности в русском
романтизме.
В поэзии Вяземского стало возможным параллельное
существование и пересечение нескольких стилевых тенденций. С одной
стороны, "роскошный слог", пользуясь определением Пушкина, блистающий
"поэтизмами", с другой же-- сугубо "прозаический", сниженный поэтический
язык, стилизованный под прямодушную и грубоватую простонародную речь.
Благодаря этому да способности перевоплощаться и тонко подмечать
индивидуально-характерное, можно отчасти объяснить склонность Вяземского
к имитации чужого стиля, отчетливую в его посланиях к друзьям. Если
дружеские послания, обращенные к Жуковскому и Батюшкову, воспроизводили
интимный мир, содержали мысли о природе, радости творчества, то в
посланиях к Д. Давыдову возникает знакомый нам по стихотворениям самого
Давыдова портрет рубаки-поэта, вольного гусара и патриота:
На барскую ты половину
Ходить с поклоном не любил,
И скромную свою судьбину
Ты благородством золотил.
Врагам был грузен не по чину,
Друзьям ты не по чину мил!
Здесь и знаменитый "ус красноречивый", и "разогретый
арак",-- приметы, непосредственно восходящие к стихотворениям Давыдова и
рисующие его индивидуальные черты, и обязательный легендарный Бурцов,
воспетый Давыдовым. Все эти намеки придают посланию характерность, как и
лихо "закрученный", по словам Пушкина, стих. Длинный период непременно
кончается восклицательной интонацией:
Давыдов, баловень счастливый
Не той волшебницы слепой,
И благосклонной, и спесивой,
Вертящей мир своей клюкой,
Пред коею народ трусливый
Поник просительной главой,--
Но музы острой и шутливой
И Марса, ярого в боях!
В стихотворениях Вяземского оживали и трогательный
Жуковский, и зоркий "ленивец" А. Тургенев, и искрометный Давыдов. В них
запечатлелся и сам Вяземский -- остроумный собеседник в салоне, трезвый
наблюдатель в жизни, русский гуляка среди друзей. Но попытки совместить
эти "профили" не всегда увенчивались удачами.
В конце 1810 -- начале 1820-х годов в русском обществе
усиливаются оппозиционные настроения. Либеральные обещания царя
оказались пустыми фразами, а самодержавный гнет становился все тяжелее.
Между тем на Западе наступила пора исторических потрясений. Народы
пришли в движение. Россия не осталась в стороне. Молодые дворяне
образовали тайные декабристские организации. Вяземский, хотя и не
вступил ни в ранние, ни в поздние декабристские общества, выражал свое
недовольство режимом открыто и прямо.
Казалось бы, богатого и знатного поэта ждала привычная
дворянская карьера, высокие чины и должности, на которые он мог
претендовать по сословной и социальной принадлежности. Однако этого не
случилось. Вяземский, сначала не служивший, но затем в 1818 году
определенный в канцелярию Новосильцева в Варшаву и привлеченный к ряду
важных государственных дел, не раз критиковал недальновидную внешнюю и
внутреннюю политику русского правительства. Но оно не нуждалось в
советах князя Вяземского, который был обвинен в польских симпатиях и
отставлен от службы. Не имели успеха и конституционные проекты
Вяземского. Все это, несомненно, способствовало укреплению мятежного
духа в молодом князе, который оказался в опале и примкнул к дворянской
фронде. Оппозиционность Вяземского принимает в начале 1820-х годов
отчетливый и резкий характер. Он весь нацелен на гражданскую
деятельность, его захватывает гражданская тема.
Со второй половины 1810-х годов начинается лучший период
творчества Вяземского. Его поэзия становится декабристской по самому
своему существу. Громадную роль сыграли тут и традиции XVIII века,
чтимые Вяземским, который всегда отстаивал общественное содержание
литературы, тяготел к выражению высоких идей. Но эти идеи осознаются
теперь Вяземским как насущная и неистребимая потребность души, живущей
многообразными интересами. Происходит переоценка прежних ценностей.
Поэта уже не удовлетворяют ни карамзинистская поэтика, ни поэтическая
система Жуковского, приспособленная для выражения личных, интимных
переживаний. Именно в эту пору Вяземский знакомится с Байроном, а
несколько позднее ревностно пропагандирует романтизм, горячо
приветствует южные поэмы Пушкина, сочувственно встречает "Думы" Рылеева,
сближается с декабристом А. Бестужевым, участвует в "Полярной звезде".
Подлинное содержание поэзии Вяземский видит в многогранном
отражении души, ее чувств и помыслов Но он не противопоставляет
элегическую лирику Жуковского гражданской поэзии Рылеева. Обе они в его
представлении выражают душу, но каждая из них в отдельности страдает
односторонностью. Жуковскому он советует обратиться к гражданской теме:
"Полно тебе нежиться в облаках, опустись на землю, и пусть, по крайней
мере, ужасы, на ней свирепствующие, разбудят энергию души твоей. Посвяти
пламень свой правде и брось служение идолов. Благородное негодование --
вот современное вдохновение". Необычайное впечатление произвела на
Вяземского элегия Пушкина "Погасло дневное светило...". "Не только читал
Пушкина,-- писал Вяземский А. И. Тургеневу,-- но с ума сошел от его
стихов. Что за шельма! Не я ли наговорил ему эту байронщизну..." Но
далее он пожалел, "что в этой элегии дело о любви одной. Зачем не
упомянуть о других неудачах сердца? Тут было где поразгуляться". И еще:
"...душа, свидетельница настоящих событий, видя эшафоты, которые
Громоздят для убиения народов, для зарезания свободы, не должна и не
может теряться в идеальности Аркадии. Шиллер гремел в пользу
притесненных; Байрон, который носится в облаках, спускается на землю,
чтобы грянуть негодованием в притеснителей, и краски его романтизма
сливаются с красками политическими Делать нечего. Поэту должно искать
иногда вдохновения в газетах".
Вяземский стремился к слиянию гражданской и личной тем в
Поэзии, к устранению жанровых и стилистических перегородок между ними.
Он преодолевал как замкнутость элегической поэзии Жуковского, так и
"святую односторонность" гражданской лирики Рылеева и Кюхельбекера. Для
Вяземского гражданские и элегические чувства едины, составляя содержание
цельной души. Элегическое размышление, грустные настроения обусловлены у
него общественной неудовлетворенностью. Эта позиция Вяземского отвечала
коренным потребностям развития русской поэзии. При этом элегический
стиль используется для создания поэтики гражданского романтизма.
Добиваясь психологической конкретности в передаче
внутреннего мира передового дворянского интеллигента, поэт всматривается
в характер человека нового времени: недаром он перевел знаменитый роман
Бенжамена Констана "Адольф". Нередко ему удается афористически метко
закрепить в стихах противоречивые свойства этого характера:
Под бурей рока -- твердый камень!
В волненьи страсти -- легкий лист!
Противоречие между умом ("холодный эгоист") и душой
("пламень") стало, пожалуй, центральной антитезой в обрисовке молодого
человека начала XIX века, мимо которой не прошли ни Пушкин, ни
Лермонтов.
В тот же период Вяземский создает замечательные элегии --
"Негодование", "Уныние", "Первый снег",-- в которых слияние принципов
гражданского и психологического романтизма, общественно-значительной и
интимной тем проявилось особенно полно.
Самое заглавие элегии -- "Негодование" -- отражает личное
чувство поэта, проникнутое, однако, общественными мотивами. Поэт рисует
образ мечтателя-романтика, одушевленного желанием счастья. Но эти его
надежды тщетны и несбыточны:
К чему мне вымыслы? к чему мечтанья мне
И нектар сладких упоений?
Я раннее прости сказал младой весне.
Весне надежд и заблуждений!
Конфликт чувства и разума, мечты и реальности выражен в
"элегических" словах и формулах: "мечтанья", "нектар сладких упоений",
"радостей венок". Но разочарование объяснено неутоленностью гражданского
чувства. Пафос стихотворения состоит в негодовании на общественные
условия, отторгнувшие поэта от гражданской деятельности. Эти настроения,
естественно, рождают гневную сатирическую речь, броские и
заостренно-обличительные афоризмы, декламационную интонацию, высокую
лексику ("глас", "глагол", "алкающим"):
Отцов народов зрел господствующих страхом,
Советницей владык -- губительную лесть;
Печальную главу посыпав скорбным прахом,
Я зрел: изгнанницей поруганную честь,
Доступным торжищем -- святыню правосудья,
Служенье истине -- коварства торжеством,
Законы, правоты священные орудья,
Щитом могучему и слабому ярмом.
Подобно ранним декабристам, Вяземский уповает на
конституцию, на закон, разрешающий противоречия между властью и народом.
Конституционная свобода определяет для поэта "союз между гражданами и
троном". Здесь же возникает любимая мысль Вяземского о пользе
просвещения.
И как бы ни были умеренны политические умонастроения
Вяземского, все же эмоционально-смысловой "нерв" элегии -- в
неизбежности суда над льстецами и невеждами. Не прославление "закона", а
суровое обличение и гражданское мщение влечет поэта:
Он загорится, день, день торжества и казни.
День радостных надежд, день горестной боязни!
Благодаря боевому настроению, горячему темпераменту стихотворение нашло отклик в сердцах современников.
Гражданские страсти, проникая в элегии, преобразовывали их.
Так, в элегии "Уныние" Вяземский, казалось бы, описывает одно
психологическое состояние, но его занимает не психологический рисунок
чувства во всевозможных переливах от момента пробуждения и до
исчезновения, а мотивированность. Уныние овладевает лирическим Кроем не
из-за личных слабостей, а потому, что внешние обстоятельства лишили его
возможности полно проявить себя и принести пользуобществу:
Кумир горящих душ! меня не допустила
Судьба переступить чрез твой священный праг,
И, мой пожравшая уединенный прах,
Забвеньем зарастет безмолвная могила.
Вяземский конкретизировал элегическое чувство, подчеркнул
его Вынужденный и отчасти закономерный, общественно-обусловленный
характер. В этом была новизна его элегии.
В согласии с мыслью об общественном, гражданском служении в
элегии развертываются два типа образов -- неосуществившихся мечтаний и
надежд, быстро мелькнувших радостей души, данных в стиле элегической
лирики ("легким сумраком мою одело младость", "с улыбкою любви, в венках
из свежих роз", "На пир роскошества влекли меня забавы" и т. п.). и
гражданских идей, выдержанных в декламационно-ораторском, архаическом
стиле ("священный праг", "Святую ненависть к бесчестному зажгла И чистую
любовь к изящному и благу", "Пред алтарем души в смиреньи клятву дал
Тирану быть врагом и жертве верным другом").
Размышляющий тон стихотворения во многом предварил жанр
лирического монолога. Если Баратынский, например, в лучших элегиях
психологически точен, конкретно развивая анализ чувств, их изменение,
переход одного чувства в другое, то Вяземский делает упор на мотивировке
рождения чувства, причем эта мотивировка не философична, а общественна.
Здесь он сближается с поэтами-декабристами и отчасти предвосхищает
психологизм Лермонтова.
Понятно, что такая позиция должна была содействовать -- и
действительно содействовала -- историческому пониманию Вяземским
современного человека.
Важным шагом на этом пути стала знаменитая элегия "Первый
снег", из которой Пушкин взял эпиграф к первой главе "Евгения Онегина"
-- "И жить торопится, и чувствовать спешит".
Подобно тому, как гражданское начало мотивирует элегическое
чувство в "Унынии", в "Первом снеге" элегическое настроение обусловлено
национальным элементом.
Ранний русский романтизм пытался решить и по-своему решал
проблему народности и национального колорита. Романтики считали, что
своеобразие нации зависит от климата, от национальной истории, от
обычаев и языка. Социальные причины еще не выдвигались на первый план.
Вяземский следует тут за своими современниками. Поэтому лирическое
чувство спаяно у него с конкретными деталями русского быта и пейзажа. В
элегии возникают контрастные образы "нежного баловня полуденной природы"
и "сына пасмурных небес полуночной страны". Первый снег становится
символом души северянина. С ним связаны радостные впечатления, труд,
быт, волнения сердца, чистота помыслов и стремлений.
Национально-своеобразные чувства неотделимы от живописных картин поздней
осени и первых дней зимы. Суровая красота зимы рождает особый характер
человека -- нравственно здорового, презирающего опасность, гнев и угрозы
судьбы. Вяземский психологически тонко передает и молодой задор, и
горячность, и восторженное приятие жизни. Даже самая грусть осмыслена
как национальное чувство. Здесь для Вяземского раскрылись деятельная и
максималистская натура русского человека, Представшего в определенную
эпоху и в точно очерченном бытовом кругу. Многие поэтические выражения
Пушкина в "Евгении Онегине" и в других произведениях восходят к
блестящему и роскошному описанию Вяземского. Достаточно прочитать у
Вяземского:
Презрев мороза гнев и тщетные угрозы,
Румяных щек твоих свежей алеют розы,
как на память приходят строки Пушкина:
...и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы
(Читатель ждет уж рифмы: розы...).
Пушкинские стихи
Бразды пушистые взвивая,
Бежит кибитка удалая
и
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник...
не могут не напомнить зарисовок Вяземского:
Как вьюга легкая, их окрыленный бег
Браздами ровными прорезывает снег
И, ярким облаком с земли его взвевая,
Сребристой пылию окидывает их.
Вместе с тем народный элемент в "Первом снеге" не очень
глубок. Реальная зима в деревне для поэта еще недостаточно поэтична, и
он считает нужным ее расцветить. Так возникает обилие картинных
сравнений -- "В душе блеснула радость, Как искры яркие на снежном
хрустале", "Воспоминание, как чародей богатый" и т. д.
В "Первом снеге", как и в "Унынии", Вяземский достигает
единства стиля и тона, но кое в чем возвращается назад, к
карамзинистскому словоупотреблению, жертвуя простотой во имя
изысканности. Его "роскошный слог" далек от пушкинской "нагой простоты".
Однако нельзя забывать, что "Первый снег" написан в 1819 году и для
того времени элегия Вяземского была, конечно, новым словом в русской
поэзии. Пушкинские описания зимы и в "Зимнем утре", и в "Евгении
Онегине", и в "Осени" будут созданы позднее. Пушкин вспомнит Вяземского
не только затем, чтобы оттолкнуться от его поэтического стиля, но и
чтобы опереться на традицию, потому что Вяземский уловил в "Первом
снеге" нечто национально-характерное.
От элегии "Первый снег" и от других произведений поэта
тянутся нити к лирике 1820--1830-х годов. В это время Вяземский охвачен
романтическим мироощущением, но не в духе немецкого романтизма,
носившего по преимуществу философский отпечаток, а в духе английского,
байронического, мрачного и мощного. Байрон становится кумиром
Вяземского. Лирический герой Вяземского -- тираноборец, протестант --
теперь предстает могучей, исключительной личностью. Романтизм Байрона
совместился у Вяземского "с красками политическими".
Большое воздействие оказал на поэта Пушкин своими
романтическими поэмами, и Вяземский восторженно воспринял новый
характер, родившийся в жизни и отраженный в литературе. Он стал первым
защитником и проповедником романтизма в критике. Тогда же он написал
несколько полемических статей, посвященных "Кавказскому пленнику",
"Бахчисарайскому фонтану", "Цыганам" и ставших манифестом русского
романтизма.
Вяземский понял романтизм как идею освобождения личности от
"цепей", как низложение "правил" в искусстве и творчество нескованных
форм. В романтизме Вяземский увидел опору своим собственным поискам
национального колорита, путь к постижению духа народа. Но в то же время
Вяземский ни до, ни после декабрьской катастрофы не выдвигал в
романтизме индивидуалистических мотивов, хотя и не был чужд
самопознанию, углублению в мир "внутреннего человека". Верный заветам
века Просвещения, он связал романтизм с гражданскими настроениями. В
этом смысле очень точно его самоопределение: "Стихии вольный гражданин".
В романтическом мироощущении Вяземский открыл для себя
источник новых творческих импульсов, в особенности в поисках
национального содержания. Стиль его становится чище и выдержаннее. Поэта
влечет тайная сопряженность земного и идеального миров, он погружается в
натурфилософскую проблематику. Это особенно отчетливо чувствуется в
стихотворениях 1830-х годов. Так, в стихотворении "Ты светлая звезда"
параллельны два ряда образов -- "таинственного мира" и "земной тесноты",
мечты и существенности, жизни и смерти, между которыми устанавливается
невидимая внутренняя соприкосновенность. В лирику Вяземского явственно
вторгается романтическая символика.
Каждому явлению, даже самому заурядному и обычному,
Вяземский придает символический смысл. Дорожный колокольчик и самовар
осознаются знаками национальной культуры, тоска, хандра -- неотъемлемыми
свойствами романтической души, переполненной предчувствиями иных миров.
Вяземский напряженно переживает раздвоенность бытия, и в его
стихотворениях неожиданно воскресают интонации позднего Баратынского и
Тютчева:
