Стиль в произведении

Проследим живую жизнь стилевых пластов на примере «Медного всадника» А. С. Пушкина.

Образы «Медного всадника» имеют обобщенно-философический, аллегорико-символический характер.

Когда Пушкин пишет о Неве, которая «дышит, как с битвы прибежавший конь», то река предстает стихией не только природной, но и социальной. Действия наводнения социально разрушительны. Нева проявляет себя как вор, разбойник, злодей, то есть не как природная, а как человеческая сила. Нева то державна, то революционна. Сближая Неву с мятежной силой народного возмущения, поэт использует образ осажденного Зимнего дворца («дворец казался островом печальным» среди потопа).

Медный всадник на коне — всадник, оседлавший стихию, управляющий ею с помощью железной узды. Конь — Нева — державная власть — народ — бунт — все это звенья метафорической цепи, каскад переносов значения, «смысловой игры», аллегорических сближений, феерия смыслового содержания. Эта небольшая по объему поэма — средоточие «сверхплотного вещества» смысла. Ее малый объем не только результат великого чувства художественной меры, но и знак спрессованности ее смысла. Конечно же, стихия потопа не прямо тождественна народному бунту, но имеет известное художественно-моделирующее значение: наводнение то действительно схоже с народным возмущением, то прямо сопрягается, перекликается с реальным народом, стоящим по берегам Невы в ожидании развязки событий:

Народ зрит божий гнев и казни ждет.

Для аллегорического смысла поэмы существенно, что река, обычно закованная в созданный Петром береговой гранит, разбушевавшись, оказывается враждебной как Медному всаднику, олицетворяющему государственность, так и Евгению — обнищавшему представителю древнего дворянского рода, как и народу, благу и имуществу которого стихия наносит невосполнимый ущерб.

Завязка и конфликтная ситуация «Медного всадника» совершенно в духе классицизма. Идея личного счастья, носителем которой является Евгений, сталкивается с идеей государственности, представленной Петром. Однако разрешение этой экспозиции: Евгений (личное счастье) — Петр (государственность, законность) — происходит иначе. Все не решается в чью-либо одностороннюю пользу, а ставится вопрос о нахождении некой гармонии современности и истории, личности и государственности, счастья и законности. В концепции поэмы живет реалистическое начало: острое чувство подчиненности бытия личности и общества напору истории, которая закономерно во все вторгается, все корректирует, переиначивает. Вся история России сконцентрирована в государственности, воплощающей упорядоченность, организованность. Потоп воссоздается в поэме как беспорядок истории, олицетворение ее хаоса. Как рушатся разбушевавшейся стихией упорядоченные людьми набережные и мостовые, так мятеж вламывается в государственность и крушит не только ее, но в первую очередь, противостоящую ей частную жизнь Евгения.

В поэме Пушкин совершает поистине художественное открытие в сфере языковых средств, применяя в качестве эзоповского языка одический слог. В «Медном всаднике» он добивается такого одического звучания стиха, что его мысль обретает противоцензурную защиту: создается ощущение сплошного восхваления Петра, его творения — Петербурга, всего строя жизни. Обходя социально- цензурные табу, эзоповская манера одновременно решает и чисто художественную задачу - выражение иронии. Все это говорит о сложном, многослойном художественном строе поэмы.

Одический слог всегда был традиционной формой возвышенного содержания. Пушкин надломил и преобразовал эту традицию, уходящую корнями в русский литературный процесс XVIII в. Одический стиль у Пушкина стал формой не только воспевания возвышенного (первоначальные замыслы Петра, рожденный его волей величественный Петербург), но и художественного воплощения бытового, повседневного (частная жизнь Евгения, его поиски личного счастья) и даже низменного и отрицательного (царский гнев против маленького человека, его жестокое преследование Медным всадником и другие противочеловечные действия самодержца). Вплавленные в одическую структуру художественной речи, критически заряженные слова бытового, сниженного стиля органично сливаются с общим строем речи, обретают в стилевом контексте оды внутренне скрытую критическую силу. У эскимосов есть такой охотничий прием: они сворачивают кусок пластинки. китового уса в тугую спираль к вмораживают ее в шарик, пахнущий мясом; зверь проглатывает шарик, в желудке он тает, и спираль, распрямляясь, поражает животное. Это сравнение, конечно, не из области эстетики, но оно точно передает принцип художественного воздействия поэмы Пушкина — пружинную свернутость критических идей, «Вмороженные» внутрь одической структуры поэмы, они, «оттаяв» в сознании читателя, производят свою разрушительно- критическую работу.

Внутреннее противоречие, возникающее между одической, традиционно возвышенной формой и эстетически многообразным, многозначным содержанием, заключает в себе взрывной эффект художественного воздействия: воспринимая мысль поэта как восторженную, читатель неожиданно обнаруживал заключенный в ней критический пафос и смысл. Пушкин заставляет одическую речь служить одновременно средством возвеличения и изобличения.

В этом и художественная виртуозность поэта, и его новаторство, и его умение применить традиционную литературную технику для решения новых идейно-поэтических задач.

Там, где раскрывается тема Евгения, язык из одически-пафосного становится преимущественно обыденно-повествовательным. Но совершенно обычные слова, соединяясь, образуют великую поэзию:

Итак, домой пришед, Евгений
Стряхнул шинель, разделся, лег.
Но долго он заснуть не мог
В волненьи разных размышлений.

Однако, как только Пушкин переходит к описанию бунта Евгения, он начинает говорить о нем тем же высоким, пафосным языком, каким ранее говорил только о Петре. И, как точно подметил В. Я. Брюсов, Евгений здесь уже не просто «наш герой», который «живет в Коломне, где-то служит»; это соперник «грозного даря», о котором должно говорить, тем же языком, как и о Петре».

Маленький человек, которого не брал в расчеты в своих державных планах и деяниях царь, вдруг удостаивается его внимания, осознается и им, и окружающими, и самим повествователем как нечто значительное, как сила, даже равновеликая «державцу полумира».

Пушкин находит точную меру современного и архаического, обыденного, повествовательного и необыкновенного, возвышенного, поэтически-восторженного.

От одического языка, уходящего к традициям литературы XVIII в., до зачатков повествовательного языка будущей толстовской прозы—таково грандиозное речевое поле, таков стилистический диапазон пушкинского «Медного всадника».

Стиль—императивный приказ целого, повелевающий каждым элементом произведения. Поэтому для обнаружения стиля достаточно проанализировать в свете целого одну фразу, одну строфу или одну часть произведения. Этот анализ должен обнаружить принцип порождения данного стиля. И этот принцип будет неукоснительно действовать, проявлять себя и определять движение каждой части, строфы и строки.

Все в поэме двупланово, двулико: и Петербург, и наводнение, и Петр, и Евгений. Петербург прекрасен и ужасен, наводнение — злодейская и вольная стихия. Петр велик в государственных замыслах, но жесток в отношении к личности. Евгений жалок в своей бедности и велик в своей любви, принижен своим жизненным положением и возвышен своими мечтами о независимости и чести, жалок в своем безумии и высок в своей способности протестовать. И смерть Евгения жалка и высока: он, безумный, погибает на пустынном острове, но остров сей не прост, он или есть, или напоминает историческое место, где захоронены высокие безумцы — бунтари, декабристы.

Стиль — это единство, это представительство целостности в каждой клеточке текста. Целостность же поэмы — в показе двойственности всего. Все раздвоено, все двулико, все имеет два конца, две стороны, все оборачивается иным: злое — добрым, доброе — злым, высокое — низким, низкое — высоким, жалкое — возвышенным, возвышенное — жалким, безумное — разумным, разумное — бессмысленно жестоким и т. д. Сам стиль пушкинской поэмы несет в себе осознание диалектичности жизни, ее глубокой противоречивости, переходов одного в другое, родства и вражды противоположностей, вражды и родства схожестей.

Диалектические свойства пушкинского стиля в «Медном всаднике» имеют еще один аспект — аллегоричность (игра смыслом и значениями слов, выражений, образов). Текст, отражающий определенную ситуацию, одновременно накладывается на все три исторические эпохи, присутствующие в поэме: Петра I (создание Петербурга), Александра I (эпоха наводнения), Николая I (пушкинская современность). Эти наложения и создают углубленную метафоричность. На одном конце этой метафоры находится художественный мир, изображаемый поэтом, на другом — исторические лица, события, проблемы этих трех эпох, которые варьируются и с которыми сличаются образы и ситуации поэмы. Все это создает ту внутреннюю динамичность, универсальность текста «Медного всадника», при которой образы оказываются способными к наложению на новые исторические ситуации, положения, лица, что придает неизменную актуальность поэме, делает ее вечным спутником человечества.

Поэтическое повествование и одическое восхваление, критическое и восторженное, возвышающее и принижающее — эти противоположности органично сплавляются в стиле поэмы в художественно выразительное единство. При этом всякий раз в той или иной фразе, строфе или части поэмы доминирующим является одно из этих начал, но другое присутствует, и только через соотнесенность этой клеточки с целым художественным организмом возникает гармония всех этих начал.

Принципы стилеобразования имеют общий знаменатель, смысл которого в формуле: стиль поэмы диалектичен. «Медный всадник» — внутренне напряженная гармония, стягивающая в целостный художественный мир, построенный по законам красоты, глубочайшие противоречия и реальности, и творческой мысли автора.