В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Ему все казалось огромным: грудь Матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы - Бальтазар, Каспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была Звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях Ребенка издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
Звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
1987



Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере,
используй, чтоб холод почувствовать, щели
в полу, чтоб почувствовать голод - посуду,
а что до пустыни, пустыня повсюду.
Представь, чиркнув спичкой, ту полночь в пещере,
огонь, очертанья животных, вещей ли,
и - складкам смешать дав лицо с полотенцем -
Марию, Иосифа, сверток с Младенцем.
Представь трех царей, караванов движенье
к пещере; верней, трех лучей приближенье
к звезде, скрип поклажи, бренчание ботал
(Младенец покамест не заработал
на колокол с эхом в сгустившейся сини).
Представь, что Господь в Человеческом Сыне
впервые Себя узнает на огромном
впотьмах расстояньи: бездомный в бездомном.
1989

Рождество

Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Звезда светила ярко с небосвода.
Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
Шуршал песок. Костер трещал у входа.

Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
И тени становились то короче,
то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
что жизни счет начнется с этой ночи.

Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Крутые своды ясли окружали.
Кружился снег. Клубился белый пар.
Лежал младенец, и дары лежали.

В Рождество все немного волхвы...

В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы
производит осаду прилавка
грудой свертков навьюченный люд:
каждый сам себе царь и верблюд.

Сетки, сумки, авоськи, кульки,
шапки, галстуки, сбитые набок.
Запах водки, хвои и трески,
мандаринов, корицы и яблок.
Хаос лиц, и не видно тропы
в Вифлеем из-за снежной крупы.

И разносчики скромных даров
в транспорт прыгают, ломятся в двери,
исчезают в провалах дворов,
даже зная, что пусто в пещере:
ни животных, ни яслей, ни Той,
над Которою - нимб золотой.

Пустота. Но при мысли о ней
видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
Знал бы Ирод, что чем он сильней,
тем верней, неизбежнее чудо.
Постоянство такого родства -
основной механизм Рождества.

То и празднуют нынче везде,
что Его приближенье, сдвигая
все столы. Не потребность в звезде
пусть еще, но уж воля благая
в человеках видна издали,
и костры пастухи разожгли.

Валит снег; не дымят, но трубят
трубы кровель. Все лица, как пятна.
Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
Кто грядет - никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца
могут вдруг не признать пришлеца.

Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь - звезда.

Сретенье

Анне Ахматовой

Когда Она в церковь впервые внесла
Дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял Младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
Младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.

Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучом
свет падал Младенцу; но Он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.

А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,

реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
Дитя: он - твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем".- Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. "Слова-то какие..."
И старец сказал, повернувшись к Марии:

"В Лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть Его будет, Твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть Тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око".

Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле

для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.

И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога

пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.

Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,

он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,

как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.

Presepio

    Младенец, Мария, Иосиф, цари,
    скотина, верблюды, их поводыри,
    в овчине до пят пастухи-исполины
    - все стало набором игрушек из глины.
    В усыпанном блестками ватном снегу
    пылает костер. И потрогать фольгу
    звезды пальцем хочется; собственно, всеми
    пятью - как младенцу тогда в Вифлееме.
    Тогда в Вифлееме все было крупней.
    Но глине приятно с фольгою над ней
    и ватой, разбросанной тут как попало,
    играть роль того, что из виду пропало.
    Теперь ты огромней, чем все они. Ты
    теперь с недоступной для них высоты
    - полночным прохожим в окошко конурки -
    из космоса смотришь на эти фигурки.
    Там жизнь продолжается, так как века
    одних уменьшают в объеме, пока
    другие растут -- как случилось с тобою.
    Там бьются фигурки со снежной крупою,
    и самая меньшая пробует грудь.
    И тянет зажмуриться, либо - шагнуть
    в другую галактику, в гулкой пустыне
    которой светил - как песку в Палестине.
    
    Presepio: ясли (лат.)

Бегство в Египет

    ... погонщик возник неизвестно откуда.
    В пустыне, подобранной небом для чуда
    по принципу сходства, случившись ночлегом,
    они жгли костер. В заметаемой снегом
    пещере, своей не предчувствуя роли,
    младенец дремал в золотом ореоле
    волос, обретавших стремительный навык
    свеченья - не только в державе чернявых,
    сейчас, - но и вправду подобно звезде,
    покуда земля существует: везде. 

Бегство в Египет (II)

    В пещере (какой ни на есть, а кров!
    Надежней суммы прямых углов!)
    в пещере им было тепло втроем;
    пахло соломою и тряпьем.
    Соломенною была постель.
    Снаружи молола песок метель.
    И, припоминая его помол,
    спросонья ворочались мул и вол.
    Мария молилась; костер гудел.
    Иосиф, насупясь, в огонь глядел.
    Младенец, будучи слишком мал
    чтоб делать что-то еще, дремал.
    Еще один день позади -- с его
    тревогами, страхами; с "о-го-го"
    Ирода, выславшего войска;
    и ближе еще на один -- века.
    Спокойно им было в ту ночь втроем.
    Дым устремлялся в дверной проем,
    чтоб не тревожить их. Только мул
    во сне (или вол) тяжело вздохнул.
    Звезда глядела через порог.
    Единственным среди них, кто мог знать,
    что взгляд ее означал,
    был младенец; но он молчал. 

Колыбельная

    Родила Тебя в пустыне
    Я не зря.
    Потому что нет в помине
    в ней царя.
    
    В ней искать Тебя напрасно.
    В ней зимой
    стужи больше, чем пространства
    в ней самой.
    
    У одних - игрушки, мячик,
    дом высок.
    У Тебя для игр ребячьих -
    весь песок.
    
    Привыкай, Сынок, к пустыне
    как к судьбе.
    Где б Ты ни был, жить отныне
    в ней Тебе.
    
    Я Тебя кормила грудью.
    А она
    приучила взгляд к безлюдью,
    им полна.
    
    Той звезде, на расстояньи
    страшном, в ней
    Твоего чела сиянье,
    знать, видней.
    
    Привыкай, Сынок, к пустыне.
    Под ногой,
    окромя нее, твердыни
    нет другой.
    
    В ней судьба открыта взору
    за версту.
    В ней легко узнаешь Гору
    по Кресту.
    
    Не людские, знать, в ней тропы!
    Велика
    и безлюдна она, чтобы
    шли века.
    
    Привыкай, Сынок, к пустыне,
    как щепоть
    к ветру, чувствуя, что Ты не
    только плоть.
    
    Привыкай жить с этой тайной:
    чувства те
    пригодятся, знать, в бескрайней
    пустоте.
    
    Не хужей она, чем эта:
    лишь длинней,
    и любовь к Тебе - примета
    места в ней.
    
    Привыкай к пустыне, милый,
    и к звезде,
    льющей свет с такою силой
    в ней везде,
    
    точно лампу жжет, о Сыне
    в поздний час
    вспомнив, Тот, Кто Сам в пустыне
    дольше нас.
   

1992