| ТВОЙ КАБИНЕТ |
 |
 |
гость
Группа: Гости
Время: 14:29
Пожалуйста, зарегистрируйтесь или войдите в свой аккаунт.
| |
| Добавить |
|
|
По вопросам размещения рекламы
пишите в "Обратная связь" | |
|
Главная » 2010 » Ноябрь » 9 » Стихи о Боге Семен Надсон
09:33 Стихи о Боге Семен Надсон |
 
Начнем с начала, если это для кого-нибудь интересно. История
моего рода, до моего появления на свет, для меня - область, очень мало
известная. Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей. Деда и
отца помню очень мало. Мать происхождения русского, из рода Мамантовых,
которые, в свою очередь, ведут свое происхождение от некоего
легендарного хана Мамута - татарина.
Так как я своего рода не знаю, то не знаю также, были ли в
нем люди чем-либо замечательные; слышал только, что отец мой, надворный
советник Яков Семенович Надсон, очень любил пение и музыку, способность,
которую и я от него унаследовал. Иногда мне кажется, что, сложись иначе
обстоятельства моего детства, я был бы музыкантом. Замечательно также,
что, когда я, девяти лет от роду, начал писать стихи, они хромали во
всех отношениях, кроме метрического, и размер у меня всегда был
безошибочен, хотя о теории стихосложения я и понятия не имел. Думаю, что
это - результат моих музыкальных способностей.
История моего детства - история грустная и темная. Я мало
могу сообщить подробностей и об обстоятельствах, сопровождавших мои
первые жизненные шаги, так как тогда, будучи ребенком, я многого не
понимал, а потом расспросить мне было некого - да, по правде сказать, и
не хотелось много расспрашивать.
Родился я 14 декабря 1862 года в Петербурге. Затем мать и
отец увезли меня, год спустя после моего рождения, в Киев. Отец вскоре
умер, так что моя сестра Анна, моложе меня полутора годами, родилась уже
после его смерти. В Киеве я помню наше семейство слитым с семейством
некоего Фурсова, у которого мать моя жила экономкой и учительницей его
дочери. Когда мне было семь лет, мать моя, рассорившись с Фурсовым,
уезжает в Петербург. Я поступаю в приготовительный класс 1-й
классической гимназии.
Мы живем у моего дяди, брата матери, Диодора Степановича
Мамантова (теперь уже умершего). Впечатления мои у него опять главным
образом музыкальные, так как дядя играл на виолончели (у него собирались
квартеты; музыка была серьезная и хорошая). Вскоре мать, больная
чахоткой, выходит вторично замуж - за Николая Гавриловича Фомина,
управляющего Киевским отделением Российского общества страхования и
транспортирования кладей - и уезжает с мужем в Киев. Меня переводят в
киевскую гимназию.
Во время каникул на даче, под Киевом, отчим мой в припадке
умопомешательства вешается после многих семейных сцен, вконец измучивших
мою больную мать. Мы остаемся в Киеве без всяких средств и испытываем
все ужасы нужды и всю тяжесть "помощи добрых людей", к числу которых
принадлежали мать и брат моего покойного отца, жители Киева.
Так дело тянется до зимы, когда другой мой дядя, брат
матери, Илья Степанович Мамантов, высылает нам деньги и снова вызывает
нас в Петербург. Тут в 1872 меня отдают пансионером во 2-ю военную
гимназию (теперь 2-й кадетский корпус), а сестру мою - в Николаевский
институт. Мать в эту же зиму - правильнее, весною 1873 года - умирает,
не оставив нам с сестрой почти ничего. Меня берет под свое попечение
И.С.Мамантов, сестру - Д.С.Мамантов, брат матери. Мы растем розно.
В 1879 году я кончаю курс в гимназии и поступаю в Павловское
военное училище. Но еще до начала учебных занятий болезнь груди
принуждает меня, будучи юнкером, отправиться на Кавказ, в Тифлис, где я
провожу зиму и лето 1880 года. Осенью возвращаюсь в училище, кончаю курс
через два года и выхожу в 1882 году подпоручиком в Каспийский полк, в
Кронштадте.
Болезнь груди, получившая свое дальнейшее развитие, и
пламенное личное желание принуждают меня покинуть службу в 1884 году и
выйти в отставку. Лето я отдыхаю, проводя его у А.И. Плещеева, на его
даче, по Варшавской железной дороге, но отдыхать мне идет не впрок, и я,
уже занявший было место секретаря редакции в газете "Неделя", которое
добыл с большим трудом и которым был вполне доволен, должен был покинуть
его и, по совету врачей, на средства, доставленные мне участием и
хлопотами моих друзей, должен уехать за границу, в Висбаден и Канн,
чтобы отсрочить на некоторое время свой смертный приговор... Веселенький
пейзажик!..
Такова фактическая сторона моей микроскопической жизни.
Теперь расскажу литературную и душевную. Четырех лет я уже
читал по-русски. В семье, до смерти матери, я был маленьким чудом и
маленьким деспотом. Мать меня любила до безумия. Я был болезненный,
впечатлительный ребенок, с детски-рыцарскими взглядами, благодаря
раннему чтению и идеализму матери. Поступление в корпус было первым моим
серьезным горем. В первом классе я уже мечтал о писательстве (мне было 9
лет). Тогда уже я проглотил почти всю детскую литературу - Майн Рида,
Жюля Верна, Густава Эмара, знал наизусть почти всего Пушкина и сам писал
прозой рассказы, героем которых был некий благородный Ваня.
После смерти матери жить мне стало очень тяжело. С одной
стороны, меня не любили в корпусе, так как я чувствовал себя развитее
товарищей, чего не мог им не показать из болезненно-развитого самолюбия,
с другой - мне тоже жилось неважно и у дяди, хотя он и тетка по-своему
меня очень любили и только из врожденной сдержанности не хотели
обнаруживать своих чувств, а я привык ко всеобщему поклонению.
Холодность между мной и семейством дяди прогрессивно увеличивалась, в
особенности в последние годы моего пребывания в гимназии, когда мои
идеалы и взгляды стали резко отталкивать меня от военной службы, в
которую прочил меня дядя. Думаю, что эта служба главным образом и съела
мое здоровье.
Во втором классе гимназии я начал уже писать стихами - в
подражание стихам моего двоюродного брата, Ф. Медникова, который был
двумя годами старше меня и которого все хвалили за талант, - вскоре,
впрочем, без следа исчезнувший. В первый раз я решился показать свое
стихотворение учителю, будучи в пятом классе. Живо помню его рецензию на
мой кровожадный "Сон Иоанна Грозного": "Язык образный, есть вымысел и
мысль, только некоторые стихи неудобны в стилистическом отношении". В
пятом же классе я начал печатать в журнале "Свет" Н.П. Вагнера и... в
первый раз полюбил. Воспоминание о предмете моей любви останется
навсегда одним из самых светлых в моей жизни.
На следующий год обо мне в первый раз была написана рецензия
в "Петербургских Ведомостях", где преувеличенно хвалили одно из моих
стихотворений ("Христианка"). В следующем году (1879) я испытал первое
литературное торжество, читая на концерте в гимназии другое свое
стихотворение - "Иуда", имевшее шумный успех (его впоследствии без моего
позволения напечатали в "Мысли" Оболенского). Затем я печатал в
"Слове".
В 1882 году со мной пожелал познакомиться А.Н. Плещеев,
открывший мне дорогу сначала в "Отечественные Записки", где я
дебютировал "Тремя стихотворениями", а потом и в другие журналы. Его я
считаю своим литературным крестным отцом и бесконечно обязан его
теплоте, вкусу и образованию, воспитавшим мою музу.
Все лучшее из написанного мною вошло в книжку. В 1884 году начал умирать. Затем - честь имею кланяться. Благодарю за честь! *29 сентября 1884 г. С.-Петербург
Не говори, что жизнь - игрушка В руках бессмысленной судьбы, Беспечной глупости пирушка И яд сомнений и борьбы. Нет, жизнь - разумное стремленье Туда, где вечный свет горит, Где человек, венец творенья, Над миром высоко царит. Внизу, воздвигнуты толпою, Тельцы минутные стоят И золотою мишурою Людей обманчиво манят; За этот призрак идеалов Немало сгибнуло борцов, И льется кровь у пьедесталов Борьбы не стоящих тельцов. Проходит время, - люди сами Их свергнуть с высоты спешат И, тешась новыми мечтами, Других тельцов боготворят; Но лишь один стоит от века, Вне власти суетной толпы, - Кумир великий человека В лучах духовной красоты. И тот, кто мыслию летучей Сумел подняться над толпой, Любви оценит свет могучий И сердца идеал святой! Он бросит все кумиры века, С их мимолетной мишурой, И к идеалу человека Пойдет уверенной стопой.ИУДА
I
Христос молился... Пот кровавый
С чела поникшего бежал...
За род людской, за род лукавый
Христос моленья воссылал;
Огонь святого вдохновенья
Сверкал в чертах его лица,
И он с улыбкой сожаленья
Сносил последние мученья
И боль тернового венца.
Вокруг креста толпа стояла,
И грубый смех звучал порой...
Слепая чернь не понимала,
Кого насмешливо пятнала
Своей бессильною враждой.
Что сделал он? За что на муку
Он осужден, как раб, как тать,
И кто дерзнул безумно руку
На Бога своего поднять?
Он в мир вошел с святой любовью,
Учил, молился и страдал -
И мир его невинной кровью
Себя навеки запятнал!..
Свершилось!..
II
Полночь голубая
Горела кротко над землей;
В лазури ласково сияя,
Поднялся месяц золотой.
Он то задумчивым мерцаньем
За дымкой облака сверкал,
То снова трепетным сияньем
Голгофу ярко озарял.
Внизу, окутанный туманом,
Виднелся город с высоты.
Над ним, подобно великанам,
Чернели грозные кресты.
На двух из них еще висели
Казненные; лучи луны
В их лица бледные глядели
С своей безбрежной вышины.
Но третий крест был пуст. Друзьями
Христос был снят и погребен,
И их прощальными слезами
Гранит надгробный орошен.
III
Чье затаенное рыданье
Звучит у среднего креста?
Кто этот человек? Страданье
Горит в чертах его лица.
Быть может, с жаждой исцеленья
Он из далеких стран спешил,
Чтоб Иисус его мученья
Всесильным словом облегчил?
Уж он готовился с мольбою
Упасть к ногам Христа - и вот
Вдруг отовсюду узнает,
Что тот, кого народ толпою
Недавно как царя встречал,
Что тот, кто свет зажег над миром,
Кто не кадил земным кумирам
И зло открыто обличал,-
Погиб, забросанный презреньем,
Измятый пыткой и мученьем!..
Быть может, тайный ученик,
Склонясь усталой головою,
К кресту Учителя приник
С тоской и страстною мольбою?
Быть может, грешник непрощенный
Сюда, измученный, спешил,
И здесь, коленопреклоненный,
Свое раскаянье излил?-
Нет, то Иуда!.. Не с мольбой
Пришел он - он не смел молиться
Своей порочною душой;
Не с телом Господа проститься
Хотел он - он и сам не знал,
Зачем и как сюда попал.
IV
Когда на муку обреченный,
Толпой народа окруженный
На место казни шел Христос
И крест, изнемогая, нес,
Иуда, притаившись, видел
Его страданья и сознал,
Кого безумно ненавидел,
Чью жизнь на деньги променял.
Он понял, что ему прощенья
Нет в беспристрастных небесах,-
И страх, бессильный рабский страх,
Угрюмый спутник преступленья,
Вселился в грудь его. Всю ночь
В его больном воображеньи
Вставал Христос. Напрасно прочь
Он гнал докучное виденье;
Напрасно думал он уснуть,
Чтоб всё забыть и отдохнуть
Под кровом молчаливой ночи:
Пред ним, едва сомкнет он очи,
Всё тот же призрак роковой
Встает во мраке, как живой!-
V
Вот Он, истерзанный мученьем,
Апостол истины святой,
Измятый пыткой и презреньем,
Распятый буйною толпой;
Бог, осужденный приговором
Слепых, подкупленных судей!
Вот он!.. Горит немым укором
Небесный взор его очей.
Венец любви, венец терновый
Чело Спасителя язвит,
И, мнится, приговор суровый
В устах разгневанных звучит...
"Прочь, непорочное виденье,
Уйди, не мучь больную грудь!..
Дай хоть на час, хоть на мгновенье
Не жить... не помнить... отдохнуть...
Смотри: предатель твой рыдает
У ног твоих... О, пощади!
Твой взор мне душу разрывает...
Уйди... исчезни... не гляди!..
Ты видишь: я готов слезами
Мой поцелуй коварный смыть...
О, дай минувшее забыть,
Дай душу облегчить мольбами...
Ты Бог... Ты можешь всё простить!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
А я? я знал ли сожаленье?
Мне нет пощады, нет прощенья!"
VI
Куда уйти от черных дум?
Куда бежать от наказанья?
Устала грудь, истерзан ум,
В душе - мятежные страданья.
Безмолвно в тишине ночной,
Как изваянье, без движенья,
Всё тот же призрак роковой
Стоит залогом осужденья...
И здесь, вокруг, горя луной,
Дыша весенним обаяньем,
Ночь разметалась над землей
Своим задумчивым сияньем.
И спит серебряный Кедрон,
В туман прозрачный погружен...
VII
Беги, предатель, от людей
И знай: нигде душе твоей
Ты не найдешь успокоенья:
Где б ни был ты, везде с тобой
Пойдет твой призрак роковой
Залогом мук и осужденья.
Беги от этого креста,
Не оскверняй его лобзаньем:
Он свят, он освящен страданьем
На нем распятого Христа!
. . . . . . . . . . . . . . .
И он бежал!..
. . . . . . . . . . . . . . .
VIII
Полнебосклона
Заря пожаром обняла
И горы дальнего Кедрона
Волнами блеска залила.
Проснулось солнце за холмами
В венце сверкающих лучей.
Всё ожило... шумит ветвями
Лес, гордый великан полей,
И в глубине его струями
Гремит серебряный ручей...
В лесу, где вечно мгла царит,
Куда заря не проникает,
Качаясь, мрачный труп висит;
Над ним безмолвно расстилает
Осина свой покров живой
И изумрудною листвой
Его, как друга, обнимает.
Погиб Иуда... Он не снес
Огня глухих своих страданий,
Погиб без примиренных слез,
Без сожалений и желаний.
Но до последнего мгновенья
Все тот же призрак роковой
Живым упреком преступленья
Пред ним вставал во тьме ночной.
Всё тот же приговор суровый,
Казалось, с уст Его звучал,
И на челе венец терновый,
Венец страдания лежал!
27 июня 1878
Дела давно минувших дней, Преданья старины глубокой. Пушкин. "Руслан и Людмила" 1 Спит гордый Рим, одетый мглою, В тени разросшихся садов; Полны глубокой тишиною Ряды немых его дворцов; Весенней полночи молчанье Царит на сонных площадях; Луны капризное сиянье В речных колеблется струях, И Тибр, блестящей полосою Катясь меж темных берегов, Шумит задумчивой струею Вдаль убегающих валов. В руках распятие сжимая, В седых стенах тюрьмы сырой Спит христианка молодая, На грудь склонившись головой. Бесплодны были все старанья Ее суровых палачей: Ни обещанья, ни страданья Не сокрушили веры в ней. Бесчеловечною душою Судьи на смерть осуждена, Назавтра пред иным судьего Предстанет в небесах она. И вот, полна святым желаньем Всё в жертву небу принести, Она идет к концу страданья, К концу тернистого пути... И снятся ей поля родные, Шатры лимонов и дубов-, Реки изгибы голубые И юных лет приютный кров; И прежних мирных наслаждений Она переживает дни, - Но ни тревог, ни сожалений Не пробуждают в ней они. На всё земное без участья Она привыкла уж смотреть; Не нужно ей земного счастья,- Ей в жизни нечего жалеть: Полна небесных упований, Она без жалости и слез Разбила рой земных желаний И юный мир роскошных грез, - И на алтарь Христа и бога Она готова принести Всё, чем красна ее дорога, Чт_о_ ей светило на пути. 2 Поднявшись гордо над рекою, Дворец Нерона мирно спит; Вокруг зеленою семьею Ряд стройных тополей стоит; В душистом мраке утопая, Спокойной негой дышит сад; В его тени, струей сверкая, Ключи студеные журчат. Вдали зубчатой полосою Уходят горы в небеса, И, как плащом, одеты мглою Стоят священные леса. Всё спит. Один Альбин угрюмый Сидит в раздумье у окна... Тяжелой, безотрадной думой Его душа возмущена. Враг христиан, патриций славный, В боях испытанный герой, Под игом страсти своенравной, Как раб, поник он головой. Вдали толпы, пиров и шума, Под кровом полночи немой, Всё та же пламенная дума Сжимает грудь его тоской. Мечта нескромная смущает Его блаженством неземным, Воображенье вызывает Картины страстные пред ним, И в полумгле весенней ночи Он видит образ дорогой, Черты любимые и очи, Надежды полные святой. 3 С тех пор как дева молодая К нему на суд приведена, Проснулась грудь его немая От долгой тьмы глухого сна. Разврат дворца в душе на время Стремленья чистые убил, Но свет любви порока бремя Мечом карающим разбил; И, казнь Марии изрекая, Дворца и Рима гордый сын, Он сам, того не сознавая, Уж был в душе христианин; И речи узницы прекрасной С вниманьем жадным он ловил, И свет великий веры ясной Глубоко корни в нем пустил. Любовь и вера победили В нем заблужденья прежних дней И душу гордую смутили Высокой прелестью своей. 4 Заря блестящими лучами Зажглась на небе голубом, И свет огнистыми волнами Блеснул причудливо кругом. За ним, венцом лучей сияя, Проснулось солнце за рекой И, светлым диском выплывая, Сверкает гордо над землей... Проснулся Рим. Народ толпами В амфитеатр, шумя, спешит, И черни пестрыми волнами Цирк, полный доверху, кипит; И в ложе, убранной богато, В пурпурной мантии своей, Залитый в серебро и злато, Сидит Нерон в кругу друзей. Подавлен безотрадной думой, Альбин, патриций молодой, Как ночь прекрасный и угрюмый, Меж них сияет красотой. Толпа шумит нетерпеливо На отведенных ей местах, Но - подан знак, и дверь визгливо На ржавых подалась петлях, - И, на арену выступая, Тигрица вышла молодая... Вослед за ней походкой смелой Вошла с распятием в руках Страдалица в одежде белой, С спокойной твердостью в очах. И вмиг всеобщее движенье Сменилось мертвой тишиной, Как дань немого восхищенья Пред неземною красотой. Альбин, поникнув головою, Весь бледный, словно тень стоял... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И вдруг пред стихнувшей толпою Волшебный голос зазвучал: 5 "В последний раз я открываю Мои дрожащие уста: Прости, о Рим, я умираю За веру в моего Христа. И в эти смертные мгновенья, Моим прощая палачам, За них последние моленья Несу я к горним небесам: Да не осудит их спаситель За кровь пролитую мою, Пусть примет их святой учитель В свою великую семью, Пусть светоч чистого ученья В сердцах холодных он зажжет И рай любви и примиренья В их жизнь мятежную прольет!.." Она замолкла, и молчанье У всех царило на устах; Казалось, будто состраданье В их черствых вспыхнуло сердцах... . . . . . . . . . . . . . . . . . Вдруг на арене, пред толпою, С огнем в очах предстал Альбин И молвил: "Я умру с тобою... О Рим, - и я христианин..." Цирк вздрогнул, зашумел, очнулся, Как лес осеннею грозой, - И зверь испуганно метнулся, Прижавшись к двери роковой... Вот он крадется, выступая, Ползет неслышно, как змея... Скачок... и, землю обагряя, Блеснула алая струя... Святыню смерти и страданий Рим зверским смехом оскорбил, И дикий гром рукоплесканий Мольбу последнюю покрыл. Глубокой древности сказанье Прошло седые времена, И беспристрастное преданье Хранит святые имена. Простой народ тепло и свято Сумел в преданьи сохранить, Как люди в старину, когда-то, Умели верить и любить!..------------------------------------------------------
Когда душа твоя истерзана страданьем
И грудь полна тоской, безумною тоской, -
Склонись тогда пред тем с горячим упованьем,
Кто - кротость и любовь, забвенье и покой.
Откинь в уме твоем возникшие сомненья,
Молись ему, как раб, с покорностью немой -
И он подаст тебе и слезы примиренья,
И силу на борьбу с безжалостной судьбой...
------------------------------------------------------
* * *
Христос!.. Где ты, Христос, сияющий лучами
Бессмертной истины, свободы и любви?..
Взгляни - твой храм опять поруган торгашами,
И меч, что ты принес, запятнан весь руками,
Повинными в страдальческой крови!..
Взгляни, кто учит мир тому, чему когда-то
И ты учил его под тяжестью креста!
Как ярко их клеймо порока и разврата,
Какие лживые за страждущего брата,
Какие гнойные открылися уста!..
О, если б только зло!.. Но рваться всей душою
Рассеять это зло, трудиться для людей, -
И горько сознавать, что об руку с тобою
Кричит об истине, ломаясь пред толпою,
Прикрытый маскою, продажный фарисей!..
1880
|
|
Категория: Новости сайта Стихи о Боге |
Просмотров: 964 |
Добавил: svetikpoet
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
|
|
