Родился 10 декабря 1937 г. в Москве. Сын биолога Сергея Васильевича
Аверинцева (1875—1957). Окончил кафедру классической филологии
филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова (1961). В 1967 г.
защитил кандидатскую диссертацию по филологии («Плутарх и античная
биография»; науч. рук. — С. И. Радциг), в 1979 г. — докторскую («Поэтика
ранневизантийской литературы»).
После окончания аспирантуры работал научным редактором в издательстве
«Мысль» (1964—1966), затем - младшим научным сотрудником в
Государственном институте искусствознания (1966—1971).
В 1971 — 1991 гг. - старший научный сотрудник Института мировой
литературы им. М. Горького АН СССР, в 1981—1991 гг. возглавлял сектор
истории античной литературы.
В 1989 — 1994 гг. - профессор кафедры истории и теории культуры философского факультета МГУ.
В 1992 — 2004 гг. - заведующий отделом христианской культуры Института мировой культуры МГУ.
В 1992 — 1994 гг. - главный научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований им. Е. М. Мелетинского РГГУ.
В 1994 — 2004 гг. - профессор Института славистики Венского университета.
Член-корреспондент АН СССР (1987), действительный член РАН (2003);
лауреат Ленинской премии (1968), Государственных премий СССР (1990) и РФ
(1996).
В 1989 — 1991 депутат Верховного Совета СССР, разрабатывал закон о свободе совести.
Скончался 21 февраля 2004 в Вене. Согласно завещанию, похоронен в Москве на Даниловском кладбище.
Неотразимым острием меча, Отточенного для последней битвы, Да будет слово краткое молитвы И ясным знаком -- тихая свеча.
Да будут взоры к ней устремлены В тот недалекий, строгий час возмездья, Когда померкнут в небесах созвездья И свет уйдет из солнца и луны.
Стих об уверении Фомы
Глубину Твоих ран открой мне, Кровь за кровь и тело за тело, покажи пронзенные руки -- и мы будем пить от чаши;
сквозные раны ладоней, блаженны свидетели правды, просветы любви и боли. но меня Ты должен приготовить.
Я поверю до пролития крови, В чуждой земле Индийской, но Ты утверди мою слабость: которой отцы мои не знали,
блаженны, кто верует, не видев, в чуждой земле Индийской, но меня Ты должен приготовить. далеко от родимого дома,
Дай коснуться отверстого в чуждой земле Индийской Сердца, копье войдет в мое тело, дай осязать Твою тайну, копье пройдет мое тело, открой муку Твоего Сердца, копье растерзает мне сердце. сердце Твоего Сердца. Ты назвал нас Твоими друзьями, Ты был мертв и вот жив вовеки, и мы будем пить от чаши, в руке Твоей ключи ада и смерти; и путь мой на восход солнца, блаженны, кто верует, не видев, к чуждой земле Индийской,-- но я ни с кем не поменяюсь. и все, что смогу я припомнить Что я видел, то видел, в немощи последней муки: и что осязал, то знаю: сквозные -- раны --ладоней копье проходит до Сердца и бессмертно -- пронзенное -- и отверзает его навеки. Сердце.
x x x
Он сказал им: довольно. Лука. 22:38
Что нам делать, Раввуни, что нам делать? Пять тысяч взалкавших в пустыне -- а у нас только две рыбы, а у нас только пять хлебов?
Но Ты говоришь: довольно --
Что нам делать в час посещенья, где престол для Тебя, где пурпур? Только ослица с осленком да отроки, поющие славу.
Но Ты говоришь: довольно --
Иерей, Иерей наш великий, где же храм, где злато и ладан? У нас только горница готова и хлеб на столе, и чаша.
Но Ты говоришь: довольно --
Что нам делать, Раввуни, что нам делать? На Тебя выходят с мечами, а у нас два меча, не боле, и поспешное Петрово рвенье.
Но Ты говоришь: довольно --
А у нас -- маета, и морок, и порывы, никнущие втуне, и сознанье вины неключимой, и лица, что стыд занавесил, и немощь без меры, без предела. Вот что мы приносим, и дарим, и в Твои полагаем руки.
Но Ты говоришь: довольно --
Стих о святой Варваре.
услышишь, как воют над Диоскор говорит к Варваре, гробом. к дочери обращает слово: Богатый и бодрый пляшет, -- Варвара, дочь моя, Варвара, убогий и хворый плачет. я велю рабам выстроить башню. Голос сильного -- грозен, голос слабого -- робок. У самого берега моря башню для твоего девства. Голос Кесаря -- над миром, и никто ему не прекословит.-- Рабы мои выстроят башню по мысли своего господина. Диоскор уехал из дома, в доме -- дочь его Варвара. Два окна они в башне устроят, одно -- на сушу и одно -- на море: -- Рабы отца моего Диоскора, примите от меня ласку. одно -- во славу богов суши, одно -- во славу богов моря. Я накормлю вас досыта и сама послужу вам на пире, Таков приказ господина, смерть -- кара за ослушанье. я сама вам ноги омою и вынесу отборные яства; -- Диоскор, Диоскор, отец мой, что увижу я в окна башни? после отпущу вас на волю на четыре стороны света. -- В окно ты увидишь сушу, в другое увидишь море. Только сотворите мне милость, три окна мне устройте в башне, Косны устои суши, буйны пучины моря. во имя Отца и Сына и Господа Святого Духа.-- Род приходит, и род проходит, но земля и море -- вовеки; Диоскор в дом свой вернулся и на третье окно дивится: что было, то и будет вечно, и нет нового под солнцем. -- Варвара, дочь моя, Варвара, что в третье окно ты видишь? -- Диоскор, Диоскор, отец мой, что увижу я в окна башни? -- Я вижу в рубище славу и свет -- в темнице -- Большие звери терзают малых непроглядной. на суше и в пучине моря; Рабы ликуют в оковах, кривого прямым не сделать, и дитя смеется под розгой. и человек -- злее зверя. До крови, до кости, до боли, Сердца людей -- жесткие камни, до конца и без конца -- радость. и слава Кесаря -- над миром. И земля, и море проходит, Рука его легла на сушу, но любовь пребывает вовеки. другая рука -- на море. -- Варвара, дочь моя, Варвара, -- Диоскор, Диоскор, отец мой, что в третье окно ты видишь? что услышу я в окна башни? -- Я вижу лицо Друга -- Услышишь, как поют на за сквозными просветами свадьбе, ставней:
на челе Его -- кровавые росы, и в кудрях Его -- влага ночи.
Голова Его клонится тяжко, и нет ей на земле покоя.
Я отворила Ему сердце, я вкусила от ломимого хлеба.
-- Варвара, дочь моя, Варвара, что в третье окно ты слышишь?
-- Я слышу, как поет дева в руках мучителей, в темнице:
отнята ее земная надежда, и Жених ее с нею навеки.
И никто не научится песни, что поют перед престолом Агнца;
кто однажды ее услышал, пойдет за нею навеки.
-- Варвара, дочь моя, Варвара, меч мой творит Кесаря волю.
Моею отцовскою рукою сотворю я Кесаря волю.
-- Да будет воля Отца и Сына и Господа Святого Духа!
БЛАГОВЕЩЕНИЕ
Вода, отстаиваясь, отдает осадок дну, и глубина яснеет.
Меж голых, дочиста отмытых стен, где глинян пол и низок свод; в затворе меж четырех углов, где отстоялась такая тишина, что каждой вещи возвращена существенность: где камень воистину есть камень, в очаге огонь -- воистину огонь, в бадье вода -- воистину вода, и в ней есть память бездны, осененной Духом,--
а больше взгляд не сыщет ничего,--
меж голых стен, меж четырех углов стоит недвижно на молитве Дева. Отказ всему, что -- плоть и кровь; предел теченью помыслов. Должны умолкнуть земные чувства. Видеть и внимать, вкушать, и обонять, и осязать единое, в изменчивости дней неизменяемое: верность Бога.
Стоит недвижно Дева, покрывалом поникнувшее утаив лицо, сокрыв от мира -- взор, и мир -- от взора; вся сила жизни собрана в уме, и собран целый ум в едином слове молитвы. Как бы страшно стало нам, когда бы прикоснулись мы к такой сосредоточенности, ни на миг не позволяющей уму развлечься. Нам показалось бы, что этот свет есть смерть. Кто видел Бога, тот умрет,-- закон для персти. Праотец людей, вкусив и яд греха, и стыд греха, еще в Раю искал укрыть себя, поставить Рай между собой и Богом, творенье Бога превратив в оплот противу Бога, извращая смысл подаренного чувствам: видеть все -- предлог, чтобы не видеть, слышать все -- предлог, чтобы не слышать; и рассудок сменяет помысл помыслом, страшась остановиться. Всуе мудрецы об адамантовых учили гранях, о стенах из огня, о кривизне пространства: тот незнаемый предел, что отделяет ум земной от Бога, есть наше невнимание. Когда б нам захотеть всей волею -- тотчас открылось бы, как близок Бог. Едва достанет места преклонить колена.
Но кто же стерпит, вопрошал пророк, пылание огня? Кто стерпит жар сосредоточенности? Неповинный, сказал пророк. Но и сама невинность с усилием на эту крутизну подъемлется. Внимание к тому, что плоти недоступно, есть для плоти подобье смерти. Мысль пригвождена, и распят ум земной; и это -- крест внимания. Вся жизнь заключена в единой точке словно в жгучей искре, все в сердце собрано, и жизнь к нему отхлынула. От побелевших пальцев, от целого телесного состава жизнь отошла -- и перешла в молитву.
Колодезь Божий. Сдержана струя, и воды отстоялись. Чистота начальная: до дна прозрачна глубь. И совершилось то, что совершилось:
меж голых стен, меж четырех углов явился, затворенную без звука минуя дверь и словно проступив в пространстве нашем из иных глубин, непредставимых, волей дав себя увидеть,-- тот, чье имя: Божья сила. Кто изъяснял пророку счет времен на бреге Тигра, в огненном явясь подобии. Кто к старцу говорил, у жертвенника стоя. Божья сила.
Он видим был -- в пространстве, но пространству давая меру, как отвес и ось, неся в себе самом уставы те, что движут звездами. Он видим был меж голых стен, меж четырех углов, как бы живой кристалл иль столп огня. И слово власти было на устах, неотвратимое. И власть была в движенье рук, запечатлевшем слово.
Он говорил. Он обращался к Ней.
Учтивость неба: он Ее назвал по имени. Он окликал Ее тем именем земным, которым мать Ее звала, лелея в колыбели: Мария! Так, как мы Ее зовем в молитвах: Благодатная Мария!
Но странен слуху был той речи звук: не лепет губ, и языка, и неба, в котором столько влажности, не выдох из глуби легких, кровяным теплом согретых, и не шум из недр гортани,-- но так, как будто свет заговорил; звучание без плоти и без крови, легчайшее, каким звезда звезду могла б окликнуть: "Радуйся, Мария!"
Звучала речь, как бы поющий свет:
"О, Благодатная -- Господь с Тобою -- между женами Ты благословенна --"
Учтивость неба? Ум, осиль: Того, Кто создал небеса. Коль эта весть правдива, через Вестника Творец приветствует творение. Ужель вернулось время на заре времен неоскверненной: миг, когда судил Создатель о земле Своей: "Добро зело",-- и ликовали звезды? Где ж проклятие земле? Где, дочерь Евы? И все легло на острие меча.
О, лезвие, что пронизало разум до сердцевины. Ты, что призвана: как знать, что это не соблазн? Как знать, что это не зиянье древней бездны безумит мысль? Что это не глумленье из-за пределов мира, из-за грани последнего запрета? Сколько дев языческих, в чьем девстве -- пустота безлюбия, на горделивых башнях заждались гостя звездного, чтоб он согрел их холод, женскую смесив с огнем небесным кровь; из века в век сидели по затворам Вавилона служанки злого таинства, невесты небытия; и молвилась молва о высотах Ермонских, где сходили для странных браков к дочерям людей во славе неземные женихи, премудрые,-- и покарал потоп их древний грех. Но здесь -- иная Дева, в чьей чистоте -- вся ревность всех пророков Израиля, вся ярость Илии, расторгнувшая сеть Астарты; Дева, возросшая под заповедью той, что верному велит: не принимать языческого бреда о Невесте превознесенной. Разве не навек отсечено запретное? Но Вестник уже заговорил опять, и речь его была прозрачна, словно грань между камней твердейшего, и так учительно ясна, чтобы воззвать из оторопи ум, смиряя дрожь: "Не бойся, Мариам; Ты не должна страшиться, ибо милость велика Тебе от Бога".
О, не лесть: ни слова о славе звездной: все о Боге, только о Боге. Испытуется душа: воистину ли веруешь, что Бог есть Милостивый? -- и дает ответ: воистину! До самой глубины: воистину! Из сердцевины сердца: воистину! Как бы младенца плач, стихает смута мыслей, и покой нисходит. Тот, кто в Боге утвержден, да не подвижется. О, милость, милость, как ты тверда. И вновь слова звучат и ум внимает: "Ты зачнешь во чреве, И Сын родится от Тебя, и дашь Ему Ты имя: Иисус -- Господь спасает". Имя силы, что во дни Навиновы гремело. Солнце, стань над Гаваоном и луна -- над долом Аиалон! "И будет Он велик, и назовут Его правдиво Сыном Всевышнего; и даст Ему Господь престол Давида, пращура Его, и воцарится Он над всем народом избрания, и царствию Его конца не будет".
Нет, о, нет конца отверстой глуби света. Солнце правды, от века чаянное, восстает возрадовать народы; на возврат обращена река времен, и царство восстановлено во славе, как во дни начальные. О, слава, слава -- злато без примеси, без порчи: наконец, о, наконец Господь в Своем дому -- хозяин, и сбываются слова обетований. Он приходит -- Тот, чье имя чудно: Отрок, Отрасль -- тонкий росток процветший, царственный побег от корня благородного; о Ком порой в загадках, а порой с нежданным дерзанием от века весть несли сжигаемые вестью; Тот, пред Кем в великом страхе лица сокрывают Шестикрылатые --
Но в тишине неимоверной ясно слышен голос Отроковицы -- ломкий звук земли над бездной неземного; и слова текут -- студеный и прозрачный ток трезвейшей влаги: Внятен в тишине, меж: голых стен, меж четырех углов вопрос: "Как это будет, если Я не знаю мужа?" -- Голос человека пред крутизной всего, что с человеком так несоизмеримо. О, зарок стыдливости: блюдут ли небеса, что человек блюдет? Не пощадит -- иль пощадит Незримый волю Девы и выбор Девы? О, святой затвор обета, в тесноте телесной жизни хранимого; о, как он устоит перед безмерностию, что границ не знает? Наставляемой мольба о наставлении: "как это будет?" --
Дверь мороку закрыта. То, что Божье, откроет только Бог. На все судил Он времена: "Мои пути -- не ваши пути". Господне слово твердо. Тайну гадания не разрешат. Не тем, кто испытует Божий мрак, себя обманывая сами, свой ответ безмолвию подсказывая, бездне нашептывая,-- тем, кто об ответе всей слезной болью молит, всей своей неразделенной волей, подается ответ. И Вестник говорит, и вновь внимает Наставляемая, ум к молчанию понудив: "Дух Святой -- тот Огнь живой, что на заре времен витал над бездной, из небытия тварь воззывая, возгревая вод глубь девственную,-- снидет на Тебя; и примет в сень Свою Тебя, укрыв как бы покровом Скинии, крыла Шехины простирая над Тобой, неотлучима от Тебя, как Столп святой -- в ночи, во дни -- неотлучим был от Израиля, как слава та, что осияла новозданный Храм и соприсущной стала, раз один в покой войдя,-- так осенит Тебя Всевышнего всезиждущая сила".
О, сила. Тот, чье имя -- Божья сила, учил о Силе, что для всякой силы дает исток. Господень ли глагол без силы будет? Сила ль изнеможет перед немыслимым, как наша мысль изнемогает? Длилось, длилось слово учительное Вестника -- и вот что чудно было: ангельская речь-- как бы не речь, а луч, как бы звезда, глаголющая -- что же возвещала она теперь? Какой брала пример для проповеди? Чудо -- о, но чудо житейское; для слуха Девы -- весть семейная, как искони ведется между людьми, в стесненной теплоте плотского, родового бытия, где жены в участи замужней ждут рождения дитяти, где неплодным лишь слезы уготованы. И Дева семейной вести в ангельских устах внимала -- делу силы Божьей. "Вот Елисавета, сродница Твоя, бесплодной нарицаемая, сына в преклонных летах зачала; и месяц уже шестой ее надеждам". Знак так близок для Внимающей, да будет Ей легче видеть: как для Бога все возможно -- и другое: как примера смирение -- той старицы стыдливо таимая, в укроме тишины лелеемая радость -- гонит прочь все призраки, все тени, все подобья соблазна древнего. Недоуменье ушло, и твердо стало сердце, словно Господней силой огражденный град.
И совершилось то, что совершилось:
как бы свидетель правомочный, Вестник внимал, внимали небеса небес, внимала преисподняя, когда слова сумела выговорить Дева единственные, что звучат, вовеки не умолкая, через тьму времен глухонемую: "Се, Раба Господня; да будет Мне по слову Твоему".
