Песня первая

У человека двойственен состав, —
Двух разных он миров пересеченье —
Небесной вечности и праха сплав.

Он искры Божьей в тварной тьме свеченье,
Меж адом и спасеньем он порог.
И справедливо было изреченье

О нём: он червь, он раб, он царь, он Бог.
В рождённом, в каждом, кто б он ни был, я́влен
Мир, крепко стянутый в один комок.

В ничтожном самом вечный Дух прославлен
И в малом; искуситель древний, змей,
Стопою Девы навсегда раздавлен.

Я говорю лишь о судьбе своей,
Неведомой, ничтожной и незримой.
Но знаю я, — Бог отражался в ней.

Вал выбросит из глубины родимой
На берег рыбу и умчится прочь.
Прилив отхлынет. Жаждою томима,

Она дышать не может. Ждёт, чтоб ночь
Валы сгрудила, чтоб законы суши
Мог океан великий превозмочь.

Вот на скалу он вал за валом рушит,
Прибрежным страшно. Рыба спасена,
И воздух берега её не душит,

И влагою своей пои́т волна.
Судьба моя. Мертвящими годами
Без влаги животворной спит она.

Но только хлынет океаном пламя,
Но только прокати́тся гулкий зов
И вестники покажутся меж нами, —

Она оставит свой привычный кров
И ринется навстречу, всё забудет…
Однажды плыли рыбаки на лов.

Их на воде нагнал Учитель. Люди
Дивились. Пётр навстречу по вода́м
Пошёл к Нему, не сомневаясь в чуде.

И так же, как ему, дано и нам.
Мы не потонем, если будем верить,
Вода — дорога гладкая ногам.

Но надо выбрать раз. Потом не мерить,
Не сомневаться, как бы не пропасть.
Пошёл — иди. Пошла — иду. Ощерит

Тут под ногами бездна злую пасть.
Пошла — иду. А дальше в воле Божьей
Моя судьба. И Он имеет власть

Легко промчать на крыльях в бездорожье,
Иль неподвижностью навек сковать,
Прогнать, приблизить к Своему подножью.

И я вместила много; трижды — мать —
Рождала в жизнь, и дважды в смерть рождала.
А хоронить детей, как умирать.

Копала землю и стихи писала.
С моим народом вместе шла на бунт,
В восстании всеобщем восставала.

В моей душе неукротимый гунн
Не знал ни заповеди, ни запрета,
И дни мои, — коней степных табун, —

Невзнузданных, носились. К краю света,
На запад солнца привели меня, -
И имя было мне — Елизавета.

На взгляд всё ясно. Други и родня
Законы дней моих могли б измерить, —
Спокойнее живётся день от дня.

Лишь иногда приотворялись двери,
Лишь иногда звала меня труба.
Не знала я, в какую правду верить.

Ничтожна я. Великая судьба
Сплетается с моей душой ничтожной.
В себе сильна. Сама в себе слаба.

И шла я часто по дороге ложной,
И часто возвращалась я назад
И падала средь пыли придорожной.

Никто не мог помочь, ни друг, ни брат, —
Когда томил иного счастья вестник.
Он не сулил ни счастья, ни наград,

Он не учил ни мастерству, ни песням,
Он говорил мне: «Лишь закрой глаза,
Прислушиваясь к океанской бездне.

Ты только часть, а целое — гроза,
Ты только камень, а праща́ незрима,
Ты гроздь, которую пои́т лоза.

Ты только прах, но крылья херувима
Огнём насыщены и рядом, тут.
Не допусти, чтоб он промчался мимо.

Лишь подожди, наверное дадут
Тебе крестом отмеченные латы
И в мир иной ворота отопрут:

Иди, слепая, и не требуй платы.
Тебя не проводи́т ни брат, ни друг.
И я тебе лишь знак, а не вожатый».

Упала я, — крест распростёртых рук
Был образом великим погребенья.
Шлем воина — меня венчал клобук.

Какое после было откровенье,
И именем Египтянки зачем
Меня назвали? Нет, не удаленье,

А приближённость новая ко всем.
И не волчцы пустыни, и не скалы, —
Средь площадей ношу мой черный шлем.

Я много вижу. Я везде бывала.
Я знаю честь, я знаю и плевки,
И клеветы губительное жало,

И шёпот, и враждебные кивки.
А дальше поведёт меня дорога
При всех владыках мира в Соловки.

Мы все стоим у нового порога,
Его переступить не всем дано, —
Испуганных, отпавших будет много.

В цепи порвётся лишь одно звено,
И цепь испорчена. Тут оборва́лась
Былая жизнь. Льют новое вино

Не в старые мехи́. Когда усталость
Кого-нибудь среди борьбы скуёт,
То у врага лишь торжество, не жалость,

В его победных песнях запоёт.
Ни уставать, ни падать не дано нам.
Как пчёлы майские, весенний мёд

Мы собираем по расцвётшим склонам.
В земле лежал костяк ещё вчера
От кожи, жил и плоти обнажённым.

Ещё вчера, — давнишняя пора.
Я отошла на сотни лет сегодня.
Пшеничный колос туг. Палит жара.

Благоприятно лето мне Господне.
И серп жнеца сегодня наострён.
Размах косы и шире и свободней.

Пади на землю, урожай времён,
В безсмертный урожай опять воскресни,
Людской пролитой кровью напоён.

Давнишний друг, иного мира вестник,
Пытает и в мои глаза глядит:
«Поймёшь ли ты сегодняшние песни

И примешь мира изменённый вид?
Твой чёлн от берега давно отчалил,
А новый берег всё ещё закрыт.

В который раз ты изберёшь печали
Изгнанья, но теперь среди своих
Замкнулся круг, и ты опять в начале».

Но вестника вопрос ещё не стих,
А я уже ответ мой твёрдый знала,
Уверенный, как вымеренный стих.

От тех печалей сердце не устало.
И я хочу всей кровию истечь
За то, что некогда средь неба увидала.

Спустился обоюдоострый меч,
Тот, памятный, разивший сердце Девы.
И должен он не плоть людей рассечь,

Крестом вонзиться. От Него налево
Разбойник похуливший виден мне.
Весь трепетный, без ярости и гнева,

Сосредоточенный в своей вине.
Да, знаю я, что меч крестом вонзится.
Вторым крещеньем окрестит в огне.

Печатью многие отметит лица.
Я чую приближенье белых крыл
Твоих, Твоих, сверкающая Птица.

Ты, Дух живой среди костей и жил,
В ответ Тебе вздохнет душа народа,
Который долго телом мертвым был.

Не человечья, а Твоя свобода
Живое в красоте преобразит
В преддверии последнего Исхода.

И пусть страданье мне ещё грозит, —
Перед страданьем я склоняюсь до́лу,
Когда меня своим мечом разит

Уте́шитель, животворящий Голубь.

Песня вторая

Звериное чутьё иль дар пророка,
Но только не от разума учёт
Даёт нам чуять приближенье срока,

Какой Давид сегодня отсечёт
У Голиафа голову, сначала
Державных лат отбросивши почет?

И чёлн какой, сорвавшись от причала,
От пристани отпрянувши кормой,
Навстречу буре кинется? Встречала

Я много знаков. Скромен разум мой.
И если в чём упорствовать я буду,
Так уж не в том, что вычислить самой

Мне удалось. Лишь в приближеньи к чуду,
В том, что идёт всему наперекор,
Искать священных знаков не забуду.

Как памятно. Какой-то косогор,
Вдали стреноженная кляча бродит.
И облака, как груда белых гор,

И ветер ша́лый бьётся на свободе,
Клони́т траву. Иль в мире этом есть
Лишь кляча да бурьян на огороде?

И есть ещё, чего нельзя учесть:
Бездолье и тоска земной печали
И еле-еле слышимая весть.

О, в разных образах глаза встречали
Всё тот же воплощённый лик тоски, —
Когда январские снега молчали,

Иль зыбились полдневные пески,
И Волга медленно катилась в Каспий,
Весной в Неве сшибались льда куски

И две зари полночные не гасли.
Я знаю, — Родина, — и сердце вновь, —
Фитиль лампадный, напоённый в масле, —

Замрёт и вспыхнет. Отольётся кровь
И вновь прильёт. И снова будет больно.
О, как стрела, пронзительна любовь.

На всём печаль лежит. Гул колокольный,
И стены древние монастырей,
И странников порядок богомольный,

Дела в Москве преставшихся царей,
Торжественных и пышных Иоаннов,
И их земля среди семи морей,

И дым степных костров средь ханских станов, —
Со свитою верхом летит баскак, —
Он дань сбирает на Руси для ханов.

Потом от запада подня́лся враг —
Поляк и рыцарь ордена немецкий.
А по Москве Василий, бос и наг,

С душою ангельской, с улыбкой детской,
Иоанну просто правду говорит.
Неистовый, пылает бунт стрелецкий.

Москва первопрестольная горит…
Ещё… Ещё… В руке Петра держава.
Сегодня он под Нарвою разбит, —

Зау́тра бой. И гул идёт: Полтава.
Что вспоминать? Как шёл Наполеон,
И как в снегах его погасла слава,

И как на запад возвратился он.
Что вспоминать? Дымящееся дуло,
Убийцу, тело на снегу и стон…

И смертной гибелью на всё пахну́ло…
Морозным, льдистым был тогда январь.
Метель в снегах Россию захлестнула.

Морозный, льдистый ею правил царь…
Но и тогда средь полюсных морозов
Пожар змеился и тянула гарь…

…………………………………………………………

Шуми и падай, белопенный вал.
Ушкуйник, четвертованный Емелька,
Осенней ночью на Руси восстал.

Русь в сне морозном. Белая постелька
Снежком пуховым занесёт её,
И пеньем убаюкает метелька.

Солдат, чтобы проснулась, остриём
Штыка заспавшуюся пощекочет.
Он точно знает ремесло своё, —

И мёртвая как встрепанная вскочит,
И будет мёртвая ещё плясать,
Развеявши волос седые клочья…

Звон погребальный… Отпевают мать…
А нам, её оставшимся волчатам,
Кружить кругами в мире и молчать,

И забывать, что брат зовётся братом…
За четверть века подвожу итог.
Прислушиваюсь к громовым раскатам.

……………………………………………………

О, многое откроется. Сейчас
Неясно всё. Иль новая порода

И племя незнакомое средь нас
Неведомый закон осуществляет
И звонко бьёт его последний час?

Давно я вглядываюсь. Сердце знает
И то, чего не уловляет слух.
И странным именем всё называет.

В Европе, здесь, на площади, петух,
Истерзанный петух разбитых галлов,
Теряет перья клочьями и пух…

Нет, не змея в него вонзила жало,
Глаза сощурив, спину выгнув, тигр
Его ударил лапою. Шакала

Я рядом вижу. Вместо летних игр
И плясок летних, летней же порою
На древнем месте новый мир воздвиг

Победоносный зверь. И стал тюрьмою
Огромный город. Сталь, железо, медь
Бряцают сухо. Всё подвластно строю…

О, пристальнее будем мы глядеть
В туманы смысла, чтоб не ошибиться.
За тигром медленно идёт медведь,

Пусть нужен срок ему расшевелиться,
Но, раз поднявшись, он неутомим, —
Врага задушит в лапах. Колесница

Медлительная катится за ним.
Тяжёлым колесом живое давит.
Не тяжелей ступал железный Рим.

Кого везёт? Кто колесницей правит?
Где родина его? Урал? Алтай?
Какой завет он на века́ оставит?

Тебя я знаю, снежной скорби край.
В себе несу твоей весны напевы.
Тебя зову я. Миру правду дай.

Земля — Богоневестной Девы,
Для жертвы воздвигаемый престол,
Сегодня в житницу ты дашь посевы

Твоей пшеницы. Ты даёшь на стол
Вино от гроздий, напоённых кровью,
Ты, чудотворный лекарь язв и зол.

Мир люто страждет. Надо к изголовью
Его одра́ смертельного припасть,
Благословить с надеждой и любовью,

На ру́ки взять. И сразу стихнет страсть,
И сон целительный наступит сразу.
Проси, проси, и ты получишь власть

И кровь остановить, и снять проказу,
И возвратить ушам оглохший слух,
И зренье помутившемуся глазу.

За оболочкой плоти ярый дух,
Который вечен, и одновременно
Родился только что, — он не потух

В порывах урагана. И средь тлена,
Среди могил вопит Езекии́л,
Вопивший некогда в годины плена,

Костяк уже оброс узлами жил,
И плоть уже одета новой кожей.
Мы ждём, чтоб мёртвых оживотворил

Животворящий Дух дыханья Божья.
И преклонились Божии уста, —
Жизнь пронесётся молнией и дрожью,

И тайну Животворного Креста
Позна́ет Иосафа́това долина.
Могила Господа сейчас пуста,

И чудо прозревает Магдалина.

Песня третья

Он жил средь нас. Его печать лежала
На двадцати веках. Всё было в Нём.
Вселенная Его лишь отражала.

Не так давно, спокойным, серым днём,
Ушёл из храмов и домов убогих
Один, босой, с сумой, с крестом, с огнём.

Никто не крикнул вслед. Среди немногих,
Средь избранных царил такой покой,
Венцы сияли на иконах строгих.

А Он проплыл над огненной рекой
И отворил тяжёлые ворота,
Ворота вечности, Своей рукой.

Ничто не изменилось: крови, пота
И гнойных язв на всех земных телах, —
Как было, столько же и есть. И та ж забота,

И нет пути, и в сердце мутный страх,
Непроницаемы людские лица.
Одно лишь ново: бьётся в небесах,

Заполнив мир, страдающая Птица,
И всех живущих в мире бьёт озноб,
И даже нелегко перекреститься…

Пустыня населялась… Средь трущоб
Лепились гнезда старческих киновий.
В пещере дальней крест стоял и гроб.

И в городах, под пенье славословий,
Шлем воина сменялся на клобу́к,
Покой дворцов — на камень в изголовьи.

Закончен двадцативеко́вый круг.
Полынь растёт, где храмы возрастали,
И города распахивает плуг.

Единый, славы Царь и Царь печали,
Источник радости, источник слёз,
Кому не может развязать сандалий

Никто. Он в мир не мир, но меч принёс.
Предсказанный пророками от Бога,
Краеугольный камень и утёс,

Приявший плоть и возлюбивший много,
На дереве с Собой распявший грех,
Уже не смотрит ласково и строго,

Уж не зовёт блудниц и нищих всех
Принять живой воды, нетленной пищи
И новое вино влить в новый мех.

И нищий мир по-новому стал нищий,
И горек хлеб и гнойны все́ моря,
Необитаемы людей жилища.

Что нам дворцы, коль нету в них Царя,
Что жизнь теперь нам? Первенец из мёртвых
Ушёл из жизни. Нету алтаря,

Коль нету в алтаре безкровной жертвы.
И пусть художник через сотни лет
О днях печали свой рассказ начертит.

Оставленный и одинокий свет.
В сугробах снежных рыскает волчица,
К себе волчат зовёт, а их уж нет.

И над пустым гнездом тоскует птица,
И люди бродят средь земных дорог.
Непроницаемы людские лица.

Земную грудь попрут стопами ног,
Распределят между собой ревниво
Чужого хлеба найденный кусок.

Не отдохнут, а дальше торопливо
Пойдут искать… И что искать теперь,
Какого нам неведомого дива,

Какой свободы от каких потерь?..
А солнце быстро близится к закату.
Приотворилась преисподней дверь.

Иуда пересчитывает плату,
Дрожит рука, касаясь серебра,
К убитому склонился Каин брату,

Течёт вода пронзённого ребра,
И говорят с привычкой вековою
Предатели о торжестве добра.

Подобен мир запёкшемуся гно́ю.
Как преисподним воздухом дышать,
Как к ядовитому привыкнуть зною?

Вглядись, вглядись: вот бьётся в небе рать,
И будет неустанно, вечно биться.
Вглядись: меч обоюдоострый… Мать…

Мать матерей… Небесная Царица,
Был плач такой же, на Голгофе был…
Вглядись ещё: откуда эта Птица,

Как угадать размах священных крыл,
Как сочетать её с землёю грешной?
Пусть на устах последний вздох застыл, —

Глаза средь этой темноты кромешной
Привыкли в небе знаки различать.
Они видали, как рукой неспешной

Снял ангел с Откровения печать —
И гул достигнул до земного слуха.
Его услышав, не дано молчать.

Вздыхало раньше далеко́ и глухо,
Как вздох проснувшегося. А потом,
Как ураган, шумели крылья Духа

И прах, и небеса заполнил гром.
И лезвием блестящим рассекала
Струя огня храм, душу, камень, дом:

Впивалось в сердце огненное жало.
Ослепшие, как много вас теперь,
Прозревшие, как вас осталось мало.

Дух ведает один число потерь,
Дух только горечи и воли ищет.
Мать Иисуса и Давида дщерь,

Что херувимов огнекрылых чище,
Внесла свой обоюдоострый меч
На небеса небес, в Его жилище.

Никто не попытается извлечь
Из сердца Птицы смертоносной стали,
Он Сам пришёл Себя на смерть обречь.

Так было предуказано вначале.
Начало мира, — этот меч и крест,
Мир на двуликой выращен печали:

Меч для Неё, Невесты из невест.
Крест Отпрыску Давида, Сыну Девы.
Одно и два. Смешенье двух веществ.

Сегодня вечности поспели севы
И Божьему серпу препятствий нет.
Сталь огненосна. Кровеносно древо.

Крещение второе. Параклет.
Огонь и животворный Дух крещенья…
Сменяются потоки дней и лет, —

Всё те же вы, безсмертны в повтореньи
Живые образы священных книг.
Пилат умоет руки. В отдаленьи

Петуший утренний раздастся крик,
И трижды отречение Петрово,
Сын плотника склонит Свой мёртвый лик, —

Ворота адовы разрушит Слово.
Но Славы Царь сегодня в небесах,
Уте́шителя Он нам дал иного,

Иной и мы́тарь посыпает прах
На голову. Иного фарисея
Мы видим. Он с усмешкой на устах

Уж вычитал, об истине радея,
Что есть закон. Закон не превозмочь.
А кто восстанет, тем судьба злодея.

Которого Вараввы? Пусть он прочь,
Прочь от суда уходит на свободу.
Трёхдневная приблизилась к нам ночь.

К избра́нному Израилю, к народу
Новозаветному, внимай, внимай.
Вот некий Дух крылом смущает воду,

Где хочет, дышит, воскрешает рай
В сердцах блудниц и грешников убогих.
Израиль новый, Божью волю знай,

Ведь сказано в Его законах строгих, —
Дар благодати взвешен на весах,
Дар благодати только для немногих.

Что создано из праха, будет прах…
И звонко заколачивает кто-то
Гвоздь в перекладину креста. И страх,

Кощунства страх, о чистоте забота,
И ужас непрощаемой хулы
Весь мир мертвит. И смертная дремо́та

Огонь покрыла пеленой золы.
Недвижны звёзды в небе, звери в поле,
В морях застыли водные валы.

О, Дух животворящий, этой боли
Искал Ты? О, неузнанная весть,
Людьми не принятая весть о воле.

Где средь потопа Белой Птице сесть?
Где среди пле́вел отобрать пшеницу?
Что может пла́мень в этом мире съесть?

Лети от нас, истерзанная Птица.
К Тебе никто не рвётся, не привык.
Не можешь Ты ничьей любви добиться.

Виденьям не покорствует язык.
Что видели глаза, пусть скажет слово.
Огонь средь мёртвых, преисподней рык.

Пусть будет сердце смертное готово
Предстать на суд. Пусть взвесит все́ дела,
Пусть выйдет в вечность без сумы и крова.

Грудь голубя сегодня не бела,
На ней кровавые зарделись пятна,
И каплет кровь с высокого чела,

И шу́мы крыл не так для слуха внятны.
Единая Голгофская гора
Вдруг выросла и стала необъятна.

На площади Пилатова двора
Собра́лись все́ воскресшие народы,
И у костра гул голосов. Жара.

Как будто не существовали годы, —
Две тысячи годов исчезли вмиг.
Схватили Птицу, Вестника свободы.

В толпе огромной раздаётся крик:
«Распни её, распни её, довольно».
Вот кони стражи. Лес блестящих пик.

Глубо́ко вкопан столб. Доской продольной
Он перекре́щен. Я в толпе, и ты,
И ты, — другой и все́. Тропой окольной

Бежать средь наступившей темноты
В отчаяньи какой-то ры́барь хочет…
Вдруг в небе предрассветные цветы…

Вдруг серебро, слепящее средь но́чи…
Небесный по́лог распахнулся вдруг…
Труба архангельская нам рокочет…

Не смею больше… В сердце не испуг,
Но всё ж не смею… И усилье нужно
Опомниться… Вещей привычный круг.

Я в комнате. А за стеной наружной
Примята пыль. Прошёл недавно дождь.
От северной границы и до южной

Пасёт народы предречённый Вождь.