Гнедич Николай Иванович (02.02.1784 год, Полтава - 03.02.1833 год, Петербург) - русский поэт, переводчик.
Знаменитый переводчик "Илиады", родился в 1784 году в Полтаве. Его родители, небогатые потомки
старинного дворянского рода, рано умерли - и уже в детстве поэт познал одиночество, ставшее уделом
всей его жизни. В детстве же Гнедича посетила оспа и не только изуродовала его лицо, но лишила
правого глаза. Все это оставило на характере поэта печать замкнутости, и если он не очерствел в
эгоистической печали, то лишь благодаря врожденной энергии и рано пробудившейся любви к умственному
труду.
Шестнадцати лет поступил он в Московский университет, где пробыл три года. Здесь он основательно
ознакомился с латинской и греческой литературой, пристрастился к Шекспиру и Шиллеру и обнаружил большой
декламаторский талант, играя на сцене университетского театра.
Переезжая из Москвы в Петербург для
приискания места, Гнедич успел издать две переводных трагедии ("Абюфар" Дюсиса, и "Заговор Фиеско в
Генуе" Шиллера) и один оригинальный роман из испанской жизни, исполненный чудовищных злодейств и
приключений. В Петербурге Гнедич определился на службу в департамент министерства народного просвещения.
Его стихи, оригинальные и переводные, равно как искусное чтение, открыли перед ним дома графа Строганова
и А.С. Оленина. Благодаря покровительству последнего, Гнедич в 1811 г. был избран в члены российской
академии и назначен библиотекарем публичной библиотеки, где прослужил до 1837 г., живя в соседстве и
тесной дружбе с Крыловым.
Благодаря славе отличного чтеца, он сошелся с знаменитой красавицей-актрисой
Семеновой, с которой проходил все роли ее обширного репертуара и для которой переделал трагедию "Лир"
и перевел "Танкреда" Вольтера. Эта дружба была счастьем и мукой его одинокой жизни. Из оригинальных
произведений Гнедича лучшим считается идиллия "Рыбаки", где имеется классическое описание петербургских
белых ночей, цитируемое Пушкиным в примечании к "Евгению Онегину". Искренностью и глубокой грустью веет
от нескольких его лирических пьес; таковы: "Перуанец к испанцу", "Общежитие", "Красоты Оссиана",
"На гроб матери", "К другу".
Прозаические сочинения Гнедича обнаруживают большое образование и вкус,
а сделанный им перевод простонародных новогреческих песен замечателен по чистоте и силе языка.
Но слава Гнедича основана, главным образом, на его переводе "Илиады". До Гнедича "Илиада" была переведена
прозой два раза: Якимовым в 1776 г., а потом Мартыновым, в начале нашего столетия. Сверх того,
в 1787 г. были напечатаны первые шесть песен "Илиады" в стихотворном переложении Кострова,
сделанном александрийскими стихами.
Гнедич решился продолжать дело Кострова и в 1809 г.
издал в свет 7-ю песню "Илиады", переведенную тем же размером. В 1813 г., когда Гнедич дописывал уже
11-ю песнь, С.С. Уваров обратился к нему с письмом, в котором доказывал превосходство гекзаметра над
александрийским стихом. Письмо это вызвало возражения Капниста, Воейкова и др.; но пока шел спор,
возможен или невозможен русский гекзаметр, Гнедич, по собственному выражению, имел смелость отвязать
от позорного столба стих Гомера и Виргилия, привязанный к нему Тредиаковским. Он уничтожил переведенные песни,
стоившие ему шести лет упорного труда. Только в 1829 г. вышло полное издание "Илиады" размером подлинника.
Перевод был горячо приветствуем нашими лучшими писателями, в особенности Пушкиным. Впоследствии Белинский
писал, что "постигнуть дух, божественную простоту и пластическую красоту древних греков было суждено на
Руси пока только одному Гнедичу", и ставил его гекзаметры выше гекзаметров Жуковского. Но другие отзывы
были не столь благоприятны для Гнедича. Ордынский находил, что в переводе Гнедича потеряны нежность, игривость
и простодушие, которые так свойственны Гомеру. Равным образом, по мнению Галахова, "Гнедич сообщил
гомеровским песням какую-то торжественность, настроил их на риторический тон, чему особенно способствовало
излишнее и не всегда разборчивое употребление славянских форм и оборотов". В самом деле, перевод Гнедича
отмечен не только большими достоинствами, но и большими недостатками. Достоинства принадлежат самому
Гнедичу: сила языка, благоговейное отношение к подлиннику, благодаря чему ни один гомеровский образ в
переводе не потерян и не разукрашен (последнее часто встречается у Жуковского). Недостатки перевода
объясняются эпохой, в какую жил переводчик. Члены "Беседы", защитники "старого слога", Шишков, Херасков,
Сохацкий, Мерзляков еще не были побеждены Карамзиным и его подражателями; славянские обороты еще считались
необходимым условием возвышенного стиля, столь естественного в литературе, чуть ли не на половину
состоявшей из од и дифирамбов. А что возвышеннее Гомера и вообще древних писателей? Чувства, внушаемые
классическими поэтами, приписывались им самим, как будто древние казались сами себе древними и отменно
почтенными. Отсюда приподнятость тона, замечаемая в переводе Гнедича, и соответствующие этому тону славянские
обороты. Нельзя назвать удачными эпитеты, вроде "празднобродных" псов, "коннодоспешных" мужей, "звуконогих" коней,
"ясноглаголевых" смертных, "хитрошвенных" ремней. Равным образом странны выражения: "властным повинуяся",
"мужи коснящие на битву", "о, Атрид, не неправдуй", "трояне, бодатели коней", "к бережи их", "в омраке чувств".
Все это, действительно, затрудняет чтение перевода Гнедича, в особенности если вспомнить, что "Илиада"
большинством читается в юношеском возрасте. Но все эти недостатки искупаются искренностью и силой, веющими
от стихов Гнедича.
Усиленные занятия ослабили и без того болезненный организм поэта. В 1825 г. он безуспешно
ездил на кавказские минеральные воды. В 1831 г. врачи убедили его ехать в Москву на искусственные минеральные воды.
3 февраля 1833 г. Гнедич умер, и прах его погребен на новом кладбище Александро-Невского монастыря, рядом с Крыловым.
источник
К ПРОВИДЕНИЮ
Пред богом милости я сердце обнажил:
Он призрел на мое крушенье;
Уврачевал мой дух и сердце укрепил;
Несчастных любит провиденье.
Уже я слышал крик враждебных мне сердец:
Погибни он во мраке гроба!
Но милосердый бог воззвал мне как отец:
"Хвала тебе презренных злоба!
Друзья твои - льстецы, коварство - их язык,
Обман невинности смиренной;
Тот, с кем ты хлеб делил, бежит продать твой лик,
Его коварством очерненной.
Но за тебя на них восстановлю я суд
Необольстимого потомства;
И на челе своем злодеи не сотрут
Печати черной вероломства".
Я сердце чистое, как жертву для небес,
Хранил любви в груди суровой;
И за годы тоски, страдания и слез
Я ждал любви, как жизни новой;
И что ж? произнося обет ее святой,
Коварно в грудь мне нож вонзали;
И, оттолкнув меня, убитого тоской,
На гроб с улыбкой указали.
Увы, минутный гость я на земном пиру,
Испивши горькую отраву,
Уже главу склонял ко смертному одру,
Возненавидя жизнь и славу.
Уже в последний раз приветствовать я мнил
Великолепную природу.
Хвала тебе, мой бог! ты жизнь мне возвратил,
И сердцу гордость и свободу!
Спасительная длань, почий еще на мне!
Страх тайный всё еще со мною:
От бури спасшийся пловец и по земле
Ступает робкою стопою;
А я еще плыву, и бездны подо мной!
Быть может, вновь гроза их взроет;
Синеющийся брег вновь затуманит мглой
И свет звезды моей сокроет.
О провидение! ты, ты мой зыбкий челн
Спасало бурями гонимой;
Не брось еще его, средь новых жизни волн.
До пристани - уже мне зримой.
1819* * *
О ты, над тварями, над всем здесь вознесенный,Понятьем, разумом, бессмертною душой,Проснися, человек, — проснися, ослепленный,И цепи общия не разрывай собой!Ты мнишь, что брошен в мир
без цели неизвестной,Чтоб ты в нем только жилИ зрителей число умножил поднебесной;Взгляни на этот мир:Противному совсем и звери научают,И звери в нем живут не для себя самих.Трудятся и они: птенцов они питают,Птенцы же, подрастя, трудятся и для них.Зачем, ты говоришь, мне для других трудиться?Какая нужда до людей?Трудися только всяк для пользы лишь своей,А приобрев трудом, не худо насладиться.Ты наслаждаешься, — а тысяча сиротСтрадают там от глада;Вдовицы, старики подле твоих воротСтоят — и падают, замерзнувши от хлада.Ты спишь, — злодей уж цепь, цветами всю увив,На граждан наложил, отечество терзает.Сыны отечества, цепей не возлюбив,Расторгнуть их хотят, —
вопль слух мой поражает!Какой ужасный стон!Не слышишь ты его — прерви, прерви свой сон!Несчастный, пробудися,Взгляни на сограждан, там легших за тебя,Взгляни на их вдовиц, детей — и ужаснися,Взглянувши на себя!Их вдовы стонут там, их дети мрут от глада, —Страшись и трепещи, чтоб тени их, стеняПодобно фуриям, явившимся из ада,В погибели своей тебя, тебя виня,Не стали б день и ночь рыдать перед тобою...
ЛАСТОЧКА
Ласточка, ласточка, как я люблю твои вешние песни!
Милый твой вид я люблю, как весна и живой и веселый!
Пой, весны провозвестница, пой и кружись надо мною;
Может быть, сладкие песни и мне напоешь ты на душу.
Птица, любезная людям! ты любишь сама человека;
Ты лишь одна из пернатых свободных гостишь в его доме;
Днями чистейшей любви под его наслаждаешься кровлей;
Дружбе его и свой маленький дом и семейство вверяешь,
И, зимы лишь бежа, оставляешь дом человека.
С первым паденьем листов улетаешь ты, милая гостья!
Но куда? за какие моря, за какие пределы
Странствуешь ты, чтоб искать обновления жизни
прекрасной,
Песней искать и любви, без которых жить ты не можешь?
Кто по пустыням воздушным, досель не отгаданный нами,
Путь для Тебя указует, чтоб снова пред нами являться?
С первым дыханьем весны ты являешься снова, как с неба,
Песнями нас привечать с воскресеньем бессмертной
природы.
Хату и пышный чертог избираешь ты, вольная птица,
Домом себе; но ни хаты жилец, ни чертога владыка
Дерзкой рукою не может гнезда твоего прикоснуться,
Если он счастия дома с тобой потерять не страшится.
Счастье приносишь ты в дом, где приют нетревожный
находишь,
Божия птица, как набожный пахарь тебя называет:
Он как священную птицу тебя почитает и любит
(Так песнопевцев народы в века благочестия чтили).
Кто ж, нечестивый, посмеет гнезда твоего прикоснуться —
Дом ты его покидаешь, как бы говоря человеку:
«Будь покровителем мне, но свободы моей не касайся!»
Птица любови и мира, всех птиц ненавидишь ты хищных.
Первая, криком тревожным — домашним ты птицам
смиренным
Весть подаешь о налете погибельном коршуна злого,
Криком встречаешь его и до облак преследуешь криком,
Часто крылатого хищника умысл кровавый ничтожа.
Чистая птица, на прахе земном ты ног не покоишь,
Разве на миг, чтоб пищу восхитить, садишься на землю.
Целую жизнь, и поя и гуляя, ты плаваешь в небе,
Так же легко и свободно, как мощный дельфин в океане.
Часто с высот поднебесных ты смотришь на бедную землю;
Горы, леса, города и все гордые здания смертных
Кажутся взорам твоим не выше долин и потоков, —
Так для взоров поэта земля и все, что земное,
В шар единый сливается, свыше лучом озаренный.
Пой, легкокрылая ласточка, пой и кружись надо мною!
Может быть, песнь не последнюю ты мне на душу напела.
|
