Даниил Леонидович Андреев (2 ноября 1906, Берлин – 30 марта 1959,
Москва), великий русский мистик-духовидец, религиозный философ, писатель,
поэт.
Сын известного писателя Леонида Андреева. Детство провёл в Москве, в
семье Добровых, родственников своей матери, умершей вскоре после его
рождения. В 1920-х годах, при советской власти, учился на Высших
Литературных Курсах.
В 1942 был мобилизован, по состоянию здоровья был нестроевым рядовым.
Служил в 196-й стрелковой дивизии, в похоронной команде, затем санитаром в
медсанбате. После войны работал в Москве.
21 апреля 1947 был арестован органами госбезопасности по обвинению в
антисоветской агитации, создании антисоветской группы и подготовке
покушения на Сталина. В качестве основного "доказательства" выступал
художественный роман "Странники ночи", сожжённый на Лубянке по завершении
следствия.
Благодаря кратковременной отмене смертной казни в год ареста и следствия,
был приговорен к высшей на тот момент мере наказания – 25 годам тюремного
заключения. В тюрьме написал "Железную мистерию", черновики "Русских богов"
и "Розы Мира".
В 1954 в результате пересмотра дела срок заключения был сокращён до 10
лет. В апреле 1957 Даниил Андреев был освобождён, будучи уже тяжело больным
вследствие перенесённого в тюрьме инфаркта.
Умер в 1959 в Москве, оставив поразительное и не имеющее аналогов
в русской или мировой культуре наследие – религиозно-философский и
метаисторический трактат "Роза Мира", а также стихотворения и поэмы,
большая часть которых, уже другими средствами, изображает и
раскрывает тот же круг идей и понятий.
Святые камни
Приувязав мое младенчество
К церквам, трезвонившим навзрыд,
Тогда был Кремль, ковчег отечества,
Для всех знаком и всем открыт.
Но степенились ножки прыткие,
Когда, забыв и плач и смех,
Вступал в ворота Боровицкие
Я с няней, седенькой как снег!
Мы шли с игрушками и с тачкою,
И там я чинно, не шаля,
Копал песок, ладоши пачкая
Землею отчего Кремля.
А выше, над зеленой кручею,
Над всей кремлевскою горой
Десницу простирал могучую
Бесстрастный Александр Второй.
И я, вдоль круч скользя и падая,
Взбирался в галерею ту,
Что вкруг него сквозной аркадою
Вела в туман и в высоту.
Там лепотой и славой древними
Весь свод мерцал, как дивный плат,
Казалось, вытканный царевнами
В дрожащем отблеске лампад.
В овалах, кринами увенчанных,
Светился ликов мощный сонм -
Князья, в коронах строгих женщины,
Кольчуги, мех, булат, виссон.
То рыжие, как башни города.
То вьюг рождественских белей,
Широкие ложились бороды
На пышность барм и соболей;
Суровых рук персты землистые
То стискивали сталь меча,
То жар души смиряли истово
Знаменьем крестным у плеча.
В чертах, тяжелых и торжественных,
В осанках, мощных как дубы,
Читалась близость тайн Божественных,
Размах деяний и судьбы;
Как будто отзвук отстоявшийся
Народных битв, и гроз. и бед,
Шептал душе, едва рождавшейся,
Беспрекословный свой завет...
Я трепетал, я принимал его,
Когда внезапно, как обвал,
С немых высот "Петрока Малого"
Гул колокольный запевал:
Кремлевский воздух дрожью бронзовой
Гудел вверху, кругом, во мне,
И даль, что раньше мнилась розовой.
Вдруг разверзалась - вся в огне.
1950
II. У СТЕН КРЕМЛЯ. Триптих
В час утра, тихий и хрустальный
У стен Московского Кремля...
1
Ранняя юность. Пятнадцать лет.
Лето московское; тишь... прохлада.
В душу струится старинный свет
Первопрестольного града.
Скверы у Храма Спасителя... Даль...
И издалека - серебряной речью
Мерно несет родную печаль
Кованый благовест Замоскворечья.
По переулочкам узким брожу:
Там разноцветно пестрят пятиглавия,
Там, у высоких амвонов, слежу
Теплящиеся огни православия.
В смутных мечтах о добре и зле,
Долго внимаю рассеянным сердцем
Древней, полупонятной хвале
Великомученикам и страстотерпцам.
И, упований ни с кем не деля,
Вижу: над гребнем зеленого ската
Тихо слетают с зубцов Кремля
Лебеди розовые заката.
Бархатен, мягок уличный шум...
В старых притворах - ладан, стихиры.
Это впивает крепнущий ум
Вечную правду о Солнце мира;
Это - душа, на восходе лет,
Еще целокупная, как природа,
Шепчет непримиримое "нет"
Богоотступничеству народа.
2
Был час, годами и пространствами
Слегка лишь в памяти замгленный:
Как ветр безумья раскаленный,
В сознанье вжег он знойный след...
По городу бесцельно странствуя,
В виду Кремля, под гул трамвайный,
Облокотился я случайно
На старый мшистый парапет.
Час предвечерья, светло-розовый,
Бесшумно залил мостовые,
Где через камни вековые
Тянулась свежая трава,
И сквозь игру листвы березовой
Глядел в глаза мне город мирный,
Быть может, для судьбы всемирной
Назначенный... Москва, Москва!
Нет, не Москва, но Кремль. Он иглами,
Крестами, башнями, шатрами
Плыл над рекой. На каждом храме
Цвела закатная парча, -
Он спал, прекрасный и незыблемый,
Земной двойник Кремля другого,
Людьми повторенный сурово
Из бута, меди, кирпича.
Доступный долгими веками нам,
Теперь, от рвов до колоколен,
Он был недугом скрытым болен
Весь, до последнего жилья,
И в неприступном лоне каменном
Свершалась тяжкая работа,
Как если б там гнездился кто-то,
Лукавый замысел тая.
Но - что это?.. Ведь я бесчисленно
Все эти камни видел с детства;
Я принял в душу их наследство -
Всю летопись их темных плит...
...Час духа пробил: с дрожью мысленной
Я ощутил, как вихорь новый,
Могучий, радостный, суровый,
Меня, подхватывая, мчит.
И все слилось: кочевья бранные
Под мощным богатырским небом,
Таежных троп лихая небыль
И воровской огонь костра,
В тиши скитов лампады ранние,
И казнь, и торг в столице шумной,
И гусли пиршеств, и чугунный
Жезл Иоанна и Петра.
Я слышал, как цветут поверия
Под сводом теремов дремучих
И как поет в крылатых тучах
Серебролитный звон церквей,
Как из-под грузных плит империи
Дух воли свищет пламенами
И развевает их над нами
Злой азиатский суховей.
В единстве страшном и блистающем,
Как кубки с кровью золотые,
Гремящие века России
Предстали взору моему
Под солнцем, яростно взлетающим
Над этим страстным, крестным пиром,
Над тысячеобразным миром,
Чей нижний ярус тонет в тьму.
Казалось - огненного гения
Лучистый меч пронзил сознанье,
И смысл народного избранья
Предощутился, креп, не гас,
Как если б струи откровения
Мне властно душу оросили,
Быть может, Ангелом России
Ниспосланные в этот час.
3
Великих дедов возблагодарим,
Помянем миром души славных зодчих:
Они вложили в свой Последний Рим
Всю чистоту и свет преданий отчих.
Но мы ли свет грядущий предварим?
Он загорится в новых средоточьях,
И станет тусклым в радуге его
Вот это каменное естество.
Всепонимающ, ласков, ясен, мирен,
Блаженный город вознесется тут
Без крепостей, застенков и кумирен,
И новым цветом камни прорастут.
И Алконост, и Гамаюн, и Сирин -
Все духи рая дивно запоют,
И сквозь реченья новой литургии
Услышит каждый хоры их благие.
Кто смеет лгать, что Кремль наш завершен
Зубцами башен, сырью глыб острожных?
Здесь каждый купол - золотой бутон
Цветов немыслимых и невозможных.
Здесь тайный луч от древности зажжен -
Теперь, как меч, он дремлет в тяжких ножнах,
Еще сердец ничьих не озаря:
Он часа ждет - он ждет богатыря.
Сновидец! Кремль! О, нет: не в шумном бое,
Не в шквалах войн и всенародных смут
Последний смысл, загаданный тобою,
И твой далекий, милосердный суд.
Я вижу - там, за дымкой вековою -
Как озаренный изнутри сосуд,
Насквозь просвеченный духовной славой,
Святынь грядущих пояс златоглавый.
Не может разум в плотные слова
Завеществить твой замысел всемирный,
Но кровь поет, кружится голова,
Когда чуть слышный голос твой стихирный
Из недр безмолвия едва-едва
Течет к душе благоговейно-мирной.
Твой крест тяжел, святая мысль горька -
Чем озаришь грядущие века?
Улыбкой камня, скорбною и вещей,
В урочный час ты отвечаешь мне,
Когда от битв весь прах земной трепещет
И дух народа мечется в огне.
Взор Ангела над тихим камнем блещет,
Небесный Кремль ты видишь в чутком сне...
Кого ты обнял на восходе жизни -
Не усомнится в Боге и в отчизне.
1941-1950
III. ВАСИЛИЙ БЛАЖЕННЫЙ
Во имя зодчих - Бармы и Постника
На заре защебетали ли
По лужайкам росным птицы?
Засмеявшись ли, причалили
К солнцу алых туч стада?..
Есть улыбка в этом зодчестве,
В этой пестрой небылице,
В этом каменном пророчестве
О прозрачно-детском "да".
То ль - игра в цветущей заводи?
То ль - веселая икона?..
От канонов жестких Запада
Созерцанье отреши:
Этому цветку - отечество
Только в кущах небосклона,
Ибо он - само младенчество
Богоизбранной души.
Испещренный, разукрашенный,
Каждый столп - как вайи древа;
И превыше пиков башенных
Рдеют, плавают, цветут
Девять кринов, девять маковок,
Будто девять нот напева,
Будто город чудных раковин,
Великановых причуд.
И, как отблеск вечно юного,
Золотого утра мира,
Видишь крылья Гамаюновы,
Чуешь трель свирели, - чью?
Слышишь пенье Алконостово
И смеющиеся клиры
В рощах праведного острова,
У Отца светил, в раю.
А внутри, где радость начисто
Блекнет в сумраке притворов,
Где от медленных акафистов
И псалмов не отойти -
Вся печаль, вся горечь ладана,
Покаяний, схим, затворов,
Словно зодчими угадана
Тьма народного пути;
Будто, чуя слухом гения
Дальний гул веков грядущих,
Гром великого падения
И попранье всех святынь,
Дух постиг, что возвращение
В эти ангельские кущи -
Лишь в пустынях искупления,
В катакомбах мук. Аминь.
1950
IV. В ТРЕТЬЯКОВСКОЙ ГАЛЕРЕЕ
Смолкли войны. Смирились чувства.
Смерч восстаний и гнева сник.
И встает в небесах искусства
Чистой радугой - их двойник.
Киев, Суздаль, Орда Батыя -
Все громады былых веков,
В грани образов отлитые,
Обретают последний кров.
От наносов, от праха буден
Мастерством освобождены,
Они - вечны, и правосуден
В них сказавшийся дух страны.
Вижу царственные закаты
И бурьян на простой меже,
Грубость рубищ и блеск булата,
Русь в молитвах и в мятеже;
Разверзаясь слепящей ширью,
Льется Волга и плещет Дон,
И гудит над глухой Сибирью
Звон церквей - и кандальный звон.
И взирают в лицо мне лики
Полководцев, творцов, вождей,
Так правдивы и так велики,
Как лишь в ясном кругу идей.
То - не оттиски жизни сняты.
То - ее глубочайший клад;
Благостынею духа святы
Стены этих простых палат.
Прав ли древний Закон, не прав ли,
Но властительней, чем Закон,
Тайновидческий путь, что явлен
На левкасах седых икон:
В шифрах скошенной перспективы
Брезжит опыт высоких душ,
Созерцавших иные нивы -
Даль нездешних морей и суш.
Будто льется в просветы окон
Вечный, властный, крылатый зов...
Будто мчишься, летишь конь-о-конь
Вдаль, с посланцем иных миров.
1950
V. ХУДОЖЕСТВЕННОМУ ТЕАТРУ
Порой мне казалось, что свят и нетленен
Лирической чайкой украшенный зал,
Где Образотворец для трех поколений
Вершину согласных искусств указал.
Летящие смены безжалостных сроков
Мелькнули, как радуга спиц в колесе,
И что мне до споров, до праздных упреков,
Что видел не так я, как видели все?
В губернскую крепь, в пошехонскую дикость
Отсюда струился уют очагов,
Когда единил всепрощающий Диккенс
У пламени пунша друзей и врагов.
То полу-улыбкою, то полу-смехом,
То грустью, прозрачной, как лед на стекле,
Здесь некогда в сумерках ласковый Чехов
Томился о вечно цветущей земле.
Казалось, парит над паденьем и бунтом
В высоком катарсисе поднятый зал,
Когда над растратившим душу Пер Гюнтом
Хрустальный напев колыбельной звучал.
Сквозь брызги ночных, леденящих и резких
Дождей Петербурга, в туманы и в таль
Смятенным очам разверзал Достоевский
Пьянящую глубь - и горящую даль.
Предчувствием пропасти души овеяв,
С кромешною явью мешая свой бред,
Здесь мертвенно-белым гротеском Андреев
На бархате черном чертил свое "нет".
Отсюда, еще не умея молиться,
Но чая уже глубочайшую суть,
За Белою Чайкой, за Синею Птицей
Мы все уходили в излучистый путь.
И если театр обесчещен, как все мы,
Отдав первородство за мертвый почет,
Он был - и такой полнозвучной поэмы
Столетье, быть может, уже не прочтет.
1950
VI. БИБЛИОТЕКА
Я любил вечерами
Слушать с хоров ажурных
Исполинского зала
В молчаливом дворце
Тихий свет абажуров,
Россыпь мягких опалов, -
И, как в сумрачной раме,
Блик на каждом лице.
Это думы гигантов
Моей гордой планеты
Тихо-тихо текли там
В разум токами сил;
Этим светом, разлитым
По немым фолиантам,
Я, как лучшим заветом,
Как мечтой, дорожил.
И я видел, как жаждой
Мирового познанья
Поднимается каждый
Предназначенной всем
Крутизною - по цифрам
И отточенным граням,
По разгаданным шифрам
Строгих философем.
А вверху, за порогом
Многоярусной башни,
Дремлют свято и строго
Странной жизнью своей
В стеллажах застекленных,
Точно в бороздах пашни,
Спящих образов зерна
И кристаллы идей.
Неподсудны тиранам,
Неподвластны лемурам,
Они страннику станут
Цепью огненных вех;
Это - вечно творимый
Космос метакультуры,
Духовидцами зримый,
Но объемлющий всех;
Это - сущий над нами
Выше стран и отечеств,
Ярко-белый, как пламя,
Ледяной, как зима,
Обнимающий купно
Смену всех человечеств,
Мерно дышащий купол
Мирового Ума.
И душа замирает
От предчувствий полета
У последнего края,
Где лишь небо вдали,
Как от солнечных бликов
В разреженных высотах
На сверкающих пиках
Эверестов земли.
1950
VII. ОБСЕРВАТОРИЯ. ТУМАННОСТЬ АНДРОМЕДЫ
Перед взором Стожар -
бестелесным, безгневным, безбурным -
Даже смертный конец
не осудишь и не укоришь...
Фомальгаутом дрожа,
золотясь желтоватым Сатурном,
Ночь горящий венец
вознесла над уступами крыш.
Время - звучный гигант,
нисходящий с вершин Зодиака, -
В строй сосчитанных квант
преломляется кварцем часов,
Чтобы дробно, как пульс,
лампы Круглого Зала из мрака
Наплывали на пульт
чередой световых островов.
С мягким шорохом свод
и рефрактор плывут на шарнирах,
Неотступно следя
в глухо-черных пространствах звезду:
Будто слышится ход
струнным звоном звучащего мира,
Будто мерно гудят
колесницы по черному льду.
Это - рокот орбит,
что скользят, тишины не затронув;
Это - гул цефеид,
меж созвездий летящих в карьер;
То - на дне вещества
несмолкающий свист электронов,
Невместимый в слова,
но вмещаемый в строгий промер.
И навстречу встает,
как виденье в магическом круге,
Воплощенный полет -
ослепительнейшая мечта -
Золотая спираль
за кольцом галактической вьюги,
Будто райская даль -
белым заревом вся залита.
Будто стал веществом -
белым сердцем в ее средоточье -
Лицезримым Добром -
сам творящий материю Свет;
Будто сорван покров,
и, немея, ты видишь воочью
Созиданье миров,
и созвездий, и солнц, и планет.
Вот он, явный ~трансмиф~,
глубочайшая правда творенья!
Совершенный зенит,
довременных глубин синева!..
И, дыханье стеснив,
дрожь безмолвного благоговенья
Жар души холодит
у отверзтых ворот Божества.
1950
IX. КАМЕННЫЙ СТАРЕЦ. Триптих
...И пламя твое узнаю. Солнце Мира!
Фет
1
Когда ковчегом старинной веры
Сиял над столицею Храм Христа,
Весна у стен его, в тихих скверах,
Была мечтательна и чиста.
Привычкой радостною влекомый,
Обычай отроческий храня,
К узорным клумбам, скамье знакомой
Я приходил на исходе дня.
В кустах жасмина звенели птицы,
Чертя полет к золотым крестам,
И жизни следующую страницу
Я перелистывал тихо там.
Я полюбил этот час крылатый,
Открытый солнечному стиху,
И мудрость тихую белых статуй
Над гордым цоколем, наверху.
Меж горельефов, едва заметен,
Затерян в блещущей вышине,
Один святитель, блажен и светел,
Стал дорог, мил и понятен мне.
На беломраморных закомарах,
С простым движеньем воздетых рук,
Он бдил над волнами улиц старых,
Как покровитель, как тайный друг.
Мой белый старец! наставник добрый!
Я и на смертной своей заре
Не позабуду твой мирный образ
И руки, поднятые горе'.
2
Ты изъяснил мне движение твари,
Их рук, их крыльев, из рода в роды, -
Молитву мира о вышнем даре,
Объединившую
все народы.
Повсюду: в эллинских кущах белых,
В садах Японии, в Тибете хмуром,
Перед Мадонной
и перед Кибелой,
На берегах Ганга,
на площадях Ура,
Под солнцем инков,
луной Астарты,
Пред всеми богами,
всеми кумирами
Священник бдил в синеве алтарной
И руки к тебе воздевал,
Свет Мира!
Господством меняются суша и море,
Отходят троны к рабам и слугам;
По городам, блиставшим как зори,
Влачится пахарь с суровым плугом,
Державы рушатся, меркнут боги,
Но в новых храмах, над новым клиром
Вновь воздевает с мирской дороги
Священник руки
к высотам мира.
И Ты нисходишь к сердцам воздетым
Все ярче, ярче из рода в роды,
И с каждой верой - все чище свет Твой,
И все прозрачней хрусталь Природы.
Навстречу, лестницей самосозданья,
Мы поднимаемся сквозь грех и горе,
Чтоб в расширяющееся окно сознанья
Вторгались зори и снова зори!
В непредставимых обрядах руки
К Тебе воздевши с другим потиром,
Увидят внуки, увидят внуки
Восход Твой новый, о, Солнце Мира!
3
И образы живого золота
В мой дух и жизнь вторгаться стали,
Как в равелин из мертвой стали
Дыханье вишенья в цвету,
И ясно, радостно и молодо
Смеясь, бродил я по столице,
Ловя живые вереницы
Непетых песен налету.
Казалось, дальний век накладывал
На этот город знак избранья,
И не страшило догоранье
Усталых вер былого дня,
Когда невольно я угадывал
На этих пасмурных урочьях
Сады грядущих дней, воочью
Уже коснувшихся меня.
Народу, в улицах снующему,
Невидима, неощутима,
Вставала тень - прозрачней дыма -
Гигантских врат - и ступеней -
И золотистый блеск Грядущего
Мерцал над куполами храма -
Ликующая орифламма
Прекрасных и всемирных дней.
О да, я знал: над скорбной родиной
Еще не раз промчится буря,
И белый старец в амбразуре
Обломком камня рухнет в прах...
Заветы прежней правды - проданы,
И мы все ближе к страшным срокам,
Когда клокочущим потоком
Зло забушует в ста мирах.
Но неизбежно, как железная
Закономерность зим и лета,
Мы затоскуем... Сном одетый,
Еще не явлен новый миф,
И только ты один, над бездною
Воздев молитвенные руки,
Готов принять святые муки,
Народ наш смертью искупив.
