Себя любимого он просто обожает.
И как ему себя не обожать?
Ему все двери настежь раскрывают
И ручку норовят поцеловать.

Его манеры женщин не смущают,
Мечтает каждая попасть к нему в постель.
Своих желаний дамы не скрывают:
Они хотят уехать в Куршевель.

Мой город стал провинциален,
Опошлился он как-то, охамел.
Лишь "юморист" теперь здесь гениален,
А Пушкин с Гоголем остались не у дел.

Их и на сцену бы, наверно, не пустили,
На телевидении б сказали: "Неформат
Сейчас произведения другие,
Нам надо, что б присутствовал в них мат.

Что б спали все друг с другом словно свиньи,
Кумиром что б был пьяный олигарх"...
Конечно, классики окажутся бессильны.
Их муза - Аристотель и Плутарх.

Мой город стал неузнаваем,
Опошлился он как-то, охамел.
И даже дети здесь теперь нахальны.
Они уверены, что истина - в вине.

Они с пеленок пишут и читают,
Рисуют, правда с рожками, людей.
Под вопли рока дети засыпают,
А куклы их похожи на бл-й.

Кем вырастут детишки, я не знаю.
Хотя по опыту могу предположить:
Родители горючими слезами,
Оплакивая деток будут жить.

И побегут за помощью к гадалкам,
А кто-то в церковь, может быть, зайдет.
Родителей, конечно, будет жалко.
Но поезд их сегодня отойдет.

Мой город стал неузнаваем.
Опошлился он как-то, охамел.
Детишек здесь в утробе убивают,
Чтобы ребеночек родиться не посмел.

И над детьми кровавые расправы
Оправдывает видный "гуманист".
Хотя назвать его по правде надо:
Он служит смерти - значит, "сатанист".

Мой город стал неузнаваем.
Опошлился он как-то, охамел.
Здесь золотой телец теперь хозяин.
А правда с совестью остались не у дел.

Но долго так не может продолжаться.
Бог терпелив, но есть всему предел.
Что б мерзость не могла распространяться,
Останется хозяин не у дел.

И опустеет многолюдный город.
Порушатся в нем замки и дворцы.
История здесь повторится снова:
Не сбудутся безбожные мечты.